Галя Ворожеева

Рассказав обо всем, Стебель протянул Гале письмо, написанное дрожащей рукой. Прочитав его, она долго молчала. Жаль ей стало и себя, и этого Стебля, и его мать, и Виктора, и всех людей на свете, тех, которых подстерегают беды, несчастья, непоправимые ошибки; и тех, которые обижают друг друга, оскорбляют, обманывают, мучают; и тех, у которых не сбываются мечты, рушатся надежды и на место надежд приходит отчаяние. Ей хотелось всех примирить, обогреть своим сердцем, сделать счастливыми. «Но разве это возможно, если мы, люди, даже не знаем, что такое счастье? Ведь оно у всех разное. И даже у одного и того же человека каждый год разное… А что, если так оно и должно быть? Может быть, это и есть жизнь?»

Галя попросила Стебля:

— Ты иди, пожалуйста, домой. Мы еще поговорим об этом. А сейчас я и не знаю, что тебе сказать.

И Стебель покорно ушел…

29

…Ребята притащили для девчат стулья из парикмахерской, а сами устроились кто на подоконнике, кто на чемодане, а кто и на мешке с картошкой.

Маша принесла с собой двухлетнюю сестренку Катьку, такую черноглазую, румяную и щекастую, что всем хотелось потискать ее. Отец с матерью уехали в город, и ее не с кем было оставить.

Маша сунула ее Тамаре, и та устроилась на шаткой раскладушке. Галя дала девочке деревянную матрешку. Катька была такая же пестрая: голубая фуфаечка, красные шароварчики, зеленые валенки.

— Вот здесь пусть и будет наш штаб! — сказал Стебель. — Здесь можно обо всем поговорить.

— И побриться! Кто последний, я — за вами. Тамарка, бери кисточку, — балаганил Шурка.

— Я тебя обдеру тупой бритвой!

— Галина! Ты в это оконце деньги, что ли, получаешь? — спросил Шурка.

Люся Ключникова посматривала на всех чуть усмехаясь и явно скучая здесь. Она даже пальто не сняла, белую пушистую шаль не сбросила — сидела, как будто пришла сюда случайно, мимоходом. В свои двадцать один год она чувствовала себя уже старой для комсомола и тяготилась им. И потом, она не выносила все, что пахло газетой, всякими лозунгами, собраниями, трибунными шаблонами и штампованными мыслями. А именно всем этим, по ее мнению, страдал комсомол.

Маша села за Галин стол.

— Ребята, повестка такая: «Учеба молодежи» и «Чем мы можем помочь совхозу зимой». Но сначала давайте обсудим одно письмо.

За окном уже темнело, в него бил косо летящий снег. Где-то в дупле дремал дятел, на снегу валялись его шишки, в окошечко из парикмахерской негромко доносилась музыка. Она не мешала, с ней было душевнее.

— Вы знаете, что после очерка в газете к нам приходит много писем от ребят и девчат, — сказала Маша. — В некоторых письмах они просятся к нам в совхоз. А вот вчера прилетело совсем иное письмо.

Вытащив его из кармана темного шерстяного платьица, она стала громко читать: «Ребята! Наткнулась я в газете на очерк. Рожок прямо на всю Сибирь-матушку восторженно протрубил о вас. Слушайте, ведь все это притворство, поза, треп! Кого вы хотите уверить, что ишачить на тракторе — интересно, что вкалывать в совхозе — дело молодых?»

— Ух, ты! Как начинает! Сразу в драку, — одобрил Шурка.

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Поняли? Она дается ему один раз… А вы что нам предлагаете? Выбросить свою молодость коровам да свиньям? Рыться всю жизнь в навозе? Нет уж, спасибо!»

Люся зашевелилась, усаживаясь поудобнее. Она прикрыла лицо шалью, виднелись только ее глаза.

«Есть изречение: „Человек создан для счастья, как птица для полета“. Но ваше „совхозно-колхозное“ счастье едва ли кого обрадует. У вас, ребята, все как-то вверх ногами. Я работаю для жизни, а вы живете для работы. Только нет, не верю — вы лицемерите. Неужели вы будете утверждать, что лучше все время тащить тяжесть, чем идти без нее, выкармливать поросят, чем быть инженером, ходить в кирзовых сапогах, чем в нарядных туфельках?»

— Вот балаболка — блуждает в трех соснах, — раздраженно заметила Маша. — «Вас поднимают на щит, но вы слишком пахнете газетой, а во всех этих газетных героев я не верю. О, как они надоели и какие они все одинаковые! Я весьма и весьма сомневаюсь, что вы, такие вот, существуете, что вы, такие, не газетная выдумка».

В «парикмахерской» раздался хохот. Шурка потянулся с подоконника, потрогал Машино плечо, Тамаркину спину, дернул себя за ухо:

— А может, и правда нас нет?

«Но даже если вы и существуете, именно такие, я думаю, что мне веселее жить, чем вам, фанатикам долга. В долг я, кстати, тоже не верю — газета все, братцы, газета! Я считаю, что жизнь начинается после работы. Привет! Ада».

— Ада что надо!

— Отколола номер!

— И адреса, говоришь, нет?

— Чего обсуждать эту муть!

— Как это «чего»? — возразила Галя. — А может быть, мы и правда несчастные?

— Чего это тебе в голову взбрело? — сухо спросила Маша.

— А вообще-то, черт возьми, написано занозисто, — проговорил Шурка.

Катюшка, по коленям сидящих, перебралась к Маше, повисла у нее на шее.

— Смотря что считать счастьем! Если только деньги, хорошую квартиру, кучу платьев и безделье, то мы, конечно, не очень-то счастливые, — нервно заговорил Стебель.

Катюшка схватила Машу за нос, начала теребить его.