Галилей

«Впоследствии, памятуя об этом подлинном свидетельстве, написанном рукою самого объявлявшего, я не запомнил ничего больше и не удержал в памяти слов, сказанных мне устно при объявлении названного предписания, что нельзя ни защищать, ни держаться и т. д. Поэтому подробности, что, помимо «ни держаться, ни защищать», есть еще «или каким-либо образом учить», которые, как я узнал, содержатся в приказе, данном мне и зарегистрированном, явились для меня полнейшей новостью — словно я их никогда и не слышал. Мне, я убежден, можнс поверить, что за четырнадцать или шестнадцать лет я мог это совершенно забыть, тем более что не имел нужды думать об этом, имея столь солидную письменную памятку. Но если оставить в стороне две означенные подробности и помнить только о двух обозначенных в представленном свидетельстве, не останется и капли сомнения, что приказание, в нем упомянутое, есть то самое предписание, которое сделано в декрете святой конгрегации индекса. Поэтому, мне кажется, меня можно вполне основательно извинить за то, что я не сообщил отцу магистру святого дворца о предписании, сделанном мне частным образом, считая его тем же самым, что и предписание конгрегации индекса… В силу сказанного я могу, как мне кажется, твердо надеяться, что мысль, будто я сознательно и намеренно нарушил данные мне приказания, будет совершенно оставлена высокопреосвященнейшими и мудрейшими господами судьями».

Они поймут, продолжал Галилей, что недостатки «Диалога» проистекают не из тайного и злого умысла, а лишь из пустого тщеславия и охоты предстать более остроумным, чем остальные известные писатели. Это он готов исправить со всем старанием, как только ему прикажут. Галилей молил судей учесть пережитое им и снизойти к его телесным недугам, длительной душевной скорби и дряхлой старости…

И когда 10 мая Галилея снова вызвали в трибунал и генеральный комиссарий дал ему восемь дней для написания защиты, она была у него готова. Вручая ее Макулано, он сказал: «В качестве моей защиты, то есть для того, чтобы показать искренность и чистоту моего намерения, а не для того, чтобы совершенно оправдать некие мои чрезмерности, как я уже говорил, — подаю это писание и присовокупляю свидетельство покойного кардинала Беллармино, начертанное его собственной рукой, копию которого, снятую мною, я уже представлял. В остальном же полагаюсь целиком и полностью на обычное милосердие и снисходительность этого трибунала».

Месяц и десять дней его не трогали. Вечером 20 июня служитель инквизиции объявил, что его вызывает Святая служба.

На следующее утро он вновь предстал перед трибуналом. Дело, видимо, подходило к концу.

— Не хотите ли вы сами что-нибудь заявить?

— Нет, мне сказать нечего.

— Держитесь ли вы теперь или держались в прошлом и как давно мысли, что Солнце — центр мира, а Земля не центр и пребывает в движении?

— Много времени тому назад, то есть до решения святой конгрегации индекса и до того, как мне было сделано то предписание, я не отдавал предпочтения ни одному из двух мнений, ни Птолемееву, ни Коперникову, и считал их спорными, поскольку либо одно, либо другое может быть истинным по природе. Но после вышеназванного решения, убежденный опытностью начальственных лиц, я покончил со всякой двойственностью и стал держаться, и до сих пор держусь, мнения Птолемея как наиистиннейшего и несомненного, то есть держусь недвижимости Земли и движения Солнца.

Инквизиторы ставят под сомнение его слова. «Диалог» написан так, что заставляет думать, будто его автор остался приверженцем Коперниковой системы и после принятого церковью решения. Пусть скажет правду!

Когда он писал «Диалог», твердит Галилей, он не считал Коперниково учение истинным, а лишь приводил доводы «за» и «против», стараясь показать, что ни та, ни другая система не может считаться доказанной, и поэтому, дабы действовать уверенно, следует прибегнуть к решению, диктуемому более возвышенными доктринами. Об этом он писал во многих местах своего «Диалога». После решения начальственных лиц относительно Коперника, энергично повторяет Галилей, он не держался и не держится осужденного мнения.

Никогда еще его не допрашивали так настойчиво. Инквизиторы вновь и вновь повторяют, что автор «Диалога», по крайней мере, тогда, когда писал свою книгу, наверняка был сторонником Коперника! В голосе генерального комиссария слышится металл. Если обвиняемый не желает сказать правду, то придется применить против него те средства, коих требует закон и обстоятельства дела!

— Этого мнения Коперника я не держусь и не держался с тех пор, как мне было дано предписание оставить его. Впрочем, здесь я в ваших руках, делайте что хотите.

Допрос достигает кульминации. Генеральный комиссарий, тот самый фра Винченцо Макулано, который около двух месяцев назад так обстоятельно обсудил с ним дальнейший ход процесса, с нарочитой суровостью требует от него правды. Правды? Жалкий фарс! Они принуждают его к клятвопреступлению, дабы придать заведомой лжи видимость истины. Ради этого они и блюдут свои дьявольские ритуалы. «Святая» служба!