Галилей

Никколини обещал исполнить просьбу, воспользовавшись предложенной мотивировкой. Так он и сделал, когда счел, что настало подходящее время, но попал впросак. Он не знал, что за несколько недель до этого в римскую инквизицию поступил донос. Прислали его из Сиены: «Галилей распространял в этом городе мнения, далеко не католические, побуждаемый к этому архиепископом, его патроном. Тот внушал многим, что Галилей был несправедливо и слишком сурово наказан Святой службой, что нельзя было осуждать философские мнения, подкрепленные неопровержимыми математическими доводами, что Галилей-де первый ученый мира и вечно будет жить в своих сочинениях, коль скоро они и запрещены, и что все нынешние лучшие умы следуют за ним. Считаю своим долгом донести об этом, ибо подобные слова, высказанные устами прелата, могут дать самые губительные всходы».

Донос обсудили в Святой службе. Поскольку он был анонимным, вызвать доносчика для подробного дознания оказалось невозможно. Однако без последствий донос не остался: он изрядно накалил обстановку. И когда на заседании Святой службы была оглашена поданная тосканским послом бумага с просьбой разрешить Галилею переехать по болезни из Арчетри во Флоренцию, все разрешилось в один миг. Урбан рассвирепел. Пусть флорентийский инквизитор немедленно объявит Галилею, что если он не откажется от подобного рода прошений, то Святая служба заточит его в темницу римской инквизиции!

Галилей часто навещал дочерей. Никто не переживал так остро его злоключений, как Мария Челеста. Письма, которые она посылала ему в Рим и Сиену, всегда являлись для него утешением. Как она была рада, когда отец вернулся домой! Однако недолгими были эти счастливые дни. Тяжелые волнения минувшего года, постоянная тревога за отца подорвали ее и без того слабое здоровье. Вирджиния опасно заболела.

Она таяла на глазах. Врач, пришедший в монастырь вместе с Галилеем, осмотрев Вирджинию, сказал, что случай безнадежный и она не переживет следующего дня. Отец был потрясен.

Опасаясь за него, врач решил его проводить. И надо же так случиться, что именно теперь дома ждал Галилея викарий инквизитора. Он объявил ему о только что полученном приказе: если Галилей станет и впредь просить об освобождении, то его водворят в тюрьму римской инквизиции!

Это решение Галилей принял почти безучастно, что-то сказал в свое оправдание, но мысли его были очень далеки и от Урбана, и от Святой службы. В убогой своей келье угасала Мария Челеста…

Врач оказался прав. Она умерла на следующий день. Ей было тридцать три года.

Горе подкосило Галилея. Он слег.

Еще больше, чем общий упадок сил, врачей тревожила его глубочайшая душевная подавленность. Галилей утратил всякий интерес к жизни, не мог побороть горя, не хотел больше жить. Он думал о близком своем конце. Просил, чтобы Винченцо далеко пока не уезжал: с часу на час здесь может потребоваться его присутствие.

Он совсем перестал спать. По ночам то и дело слышал бесконечно дорогой ему голос. Мария Челеста, возлюбленнейшая дочь, настойчиво звала его…

Отец Эджиди, инквизитор Флоренции, получивший жестокий нагоняй за нерадивость в истории с опубликованием «Диалога», незамедлительно доложил римскому начальству, что все, как было приказано, довел до сведения Галилея. Тот сказал себе в извинение, что решился на это прошение из-за страшнейшей грыжи, которая его очень мучает.

Помня о недавних неприятностях, Эджиди счел нужным кое-что добавить к этим оправданиям. Вилла, где живет Галилей, находится так близко от города, что не представляет трудности звать врачей и хирургов и иметь надлежащее лечение. Теперь, после сделанного ему предупреждения, Галилей, надо полагать, больше не будет докучать Святой службе!

Подняли его с ложа, которое многим уже казалось смертным, не заботы близких и не искусство врачей. В часы бессонницы его нередко мучили картины пережитого. Покаянный наряд, дроковая веревка вместо пояса, постыдные слова отречения.

Превозмочь горе и воспрянуть духом Галилею помогла его неуемная страсть борца. Он, подвергнутый унижению, но непобежденный, не мог смириться с тем, что враги пытались извлечь выгоду из его вынужденного молчания. Еще в начале года Галилей узнал о нескольких только что напечатанных книгах, где мысль о движении Земли прямо объявлялась ересью. Тогда же он решил, что не оставит их без ответа. Смерть Марии Челесты и последующие недели тяжелой депрессии лишь отодвинули осуществление этого замысла, но не заставили от него отказаться. Галилея, немало повидавшего на своем веку, поражала та поспешность, с которой откликнулась официальная наука на его процесс. Благо бы лезли вперед нищие щелкоперы, жаждущие быстрой карьеры. Но в этой кампании задавали тон люди многоопытные и серьезные, с твердым положением и гарантированными доходами. Это наводило на особенно невеселые размышления. Фанатизм? Слепота одержимых? Расчетливость, готовая все оправдать высшей целью? Или жалкое угодничество?