Галлант

Ужинают они на кухне. Кухонный стол от старости весь в царапинах и вмятинах. Зато никаких очередей громкоголосых девчонок или матушек, надзирающих, точно вороны, за трапезой. Только Эдгар и Ханна весело переговариваются – он, набросив на плечо полотенце, достает из духовки противень, а она накладывает в миску овощи. Оливия расставляет на столе четыре тарелки, хотя Мэтью нет. Оливии даже становится не по себе – так ей хорошо. Словно хлебаешь стылой зимой горячий суп, и с каждым глотком по телу разливается тепло.

– Ну вот, – говорит Эдгар, водружая на стол поднос с медальонами из говядины.

– А что у тебя с рукой? – спрашивает Ханна, заметив бинт на ладони Оливии.

– Боевое ранение, – хмыкает Эдгар. – Ничего, справился, мне такое по плечу.

– С тобой нам повезло, – улыбается Ханна, целуя его в щеку.

Жест такой простой и целомудренный, но видно, что за ним стоят годы теплых чувств. Щеки Оливии заливает краска.

– Что подтверждает одно: мне следует чаще размещать объявления в газетах.

– Скажи миру верные слова, – кивает Эдгар, – и наудачу что-нибудь подвернется.

Оливия замирает.

Я разослал такие письма во все уголки страны. Возможно, именно это отыщет тебя.

– Кроме того, – заявляет Эдгар, опускаясь на свое место, – я решил, что нашу гостью нужно накормить на славу.

Гостью…

Оливия вздрагивает, будто от холодного порыва ветра. Она старается держаться невозмутимо, когда Ханна передает ей миску с печеным картофелем и пастернаком.

– Ешь.

Это целый пир, а за день в саду у Оливии живот подвело. Так хорошо она никогда не ела. Когда первый голод утолен и ест Оливия уже не так поспешно, Ханна принимается расспрашивать, как ей жилось до письма. Оливия объясняется знаками, Эдгар переводит, Ханна, прижав руку ко рту, слушает историю о том, как на ступенях Мериланса нашли сироту и как она провела в приюте почти всю жизнь. Оливия не рассказывает о матушках, о других девочках, о меловой доске и садовом сарае, об Анабель. Ей уже кажется, все это похоронено в прошлой жизни, будто глава в книге, которую можно закрыть и уйти. И она этого хочет – потому что хочет остаться в Галланте. Даже если Мэтью против ее присутствия. Остаться и превратить поместье в свой дом. Остаться и узнать все его секреты – почему обитатели так боятся темноты, что случилось с остальными Прио́рами, что имел в виду Мэтью, когда назвал Галлант про́клятым.

Она уже поднимает руку спросить, но на порог падает тень. Оливия оборачивается, решив, что это гуль, но позади стоит кузен. Он идет к раковине и принимается оттирать с рук садовую грязь.

Мэтью бросает взгляд на Оливию и бормочет:

– Все еще здесь…

Ханна лишь улыбается и поглаживает Оливию по забинтованной руке.

– Машина в ремонте. Сможет выехать лишь через несколько дней, – говорит экономка.

Ее глаза блестят, и блеск этот озорной. Еще одна ложь. Но Мэтью только вздыхает и убирает мыло на место.

– Сядь и поешь, – зовет Эдгар, но кузен качает головой, бормочет, что не голоден, хотя его тщедушное тело словно умоляет о добром ужине.

Мэтью уходит, будто забрав с собой из комнаты весь воздух. Ханна с Эдгаром ковыряются в еде, пытаясь заполнить тишину непринужденной беседой, но выходит скованно и неловко.

Оливия перехватывает взгляд Эдгара.

«Мэтью болен?»

Посмотрев на Ханну, тот отвечает:

– Мэтью устал. Если долго не знать отдыха, от усталости можно заболеть.

Он говорит правду – своего рода, – но за словами скрывается какой-то подтекст. Они столько всего недоговаривают… В кухне повисает молчание. Вот бы снова все было как до прихода Мэтью, думает Оливия. Но тарелки пусты, и Ханна уже поднимается, говорит, что соберет для хозяина поднос с ужином, если Эдгар его отнесет. Тот видит, что Оливия смотрит на него, держа руки наготове, чтобы расспрашивать о доме и Мэтью, но все же старик встает и поворачивается к ней спиной.

Оливия в бешенстве: ему достаточно просто отвести взгляд, чтоб заставить ее замолчать!

Она прячет зевок, хоть еще нет и девяти; Ханна предлагает ей печенье, упомянув, что горячая ванна и теплая постель пойдут на пользу, а потом выпроваживает из кухни.

К лестнице Оливия идет длинной дорогой, мимо малой передней с выходом в сад. Должно быть, ночь выдалась облачная. В дверное оконце не проникает лунный свет, но холл не пуст. Будто часовой там стоит гуль, что некогда был дядей Артуром, повернувшись к ней спиной и таращась в темноту.

* * *

Хозяин дома голоден.

Он измучен им, этим голодом. Тот вгрызается в тело, будто зубы в кость, пока боль не становится невыносимой. Пока пальцы не скрючиваются, суставы не застывают.

Голод не сдается. Как и это место.