Гамаюн — птица вещая

— Вот, отличнейшие мысли! — Ожигалов приятно улыбнулся. — Придется при диктатуре пролетариата перевоспитывать миллионы крестьян и мелких хозяйчиков, сотни тысяч служащих, чиновников, буржуазных интеллигентов, подчинять их... — тут Ожигалов взмахнул рукой и повторил с жестким выражением на лице, — подчинять их всех пролетарскому государству и пролетарскому руководству, побеждать в них буржуазные привычки и традиции... — Он встревоженно, в каком-то обрадованном изумлении проверил действие этих внешне сухих фраз на собеседника. Голос его приобрел неожиданную густоту. — Вдумайся! Чтобы подчинять, перевоспитывать и побеждать, какими нам-то нужно быть? И кто эти мы? Пролетарское руководство? А с чем его едят? Квасов тоже призван перевоспитывать! Он пролетарий! Перед его пролетарским разумом должен склониться служащий, чиновник, буржуазный интеллигент. И Ленин понимал: среди пролетариев, взявших вожжи истории в свои руки, не всякий способен на такую роль. Слушай. Не хочу перевирать. Ленин рекомендовал «перевоспитать в длительной борьбе, на почве диктатуры пролетариата, и самих пролетариев, которые от своих собственных мелкобуржуазных предрассудков избавляются не сразу, не чудом, не по велению божией матери, не по велению лозунга, резолюции, декрета, а лишь в долгой и трудной массовой борьбе с массовыми мелкобуржуазными влияниями».

Ожигалов закрыл книжку, положил на нее руку — сильную, рабочую, с утолщенными суставами и твердыми выпуклыми венами.

— Нужно избавляться от предрассудков и приобретать новые качества. — Ожигалов достал червяк, изготовленный Квасовым. — Такую вот штуку не хуже может сделать и рабочий Генри Форда. И Форду безразлично, с ненавистью или с вдохновением сделал это его рабочий. А мы радуемся Квасову. Рвач, забулдыга, каким его пытаются мне представить, — и вот поди же, помог! — Если Парранский рассматривал вопрос со стороны, Ожигалов считал воспитание сознания своим собственным беспокойным и важным делом. — Партия этим и должна заниматься, Коля. А мы все лезем в планы, в проценты, даем советы там, где сами не понимаем ни уха, ни рыла. А нашего человека воспитывают в пивных, в забегаловках, в... банях. — Ожигалов прижмурился: — Перцовку уважаешь?

— Перцовку? — Николай густо покраснел. — Начал о твердокаменном, а перешел на жидкость... Расцениваешь перцовку как мелкобуржуазный предрассудок?

— Не знаю, на какие напитки налегает мелкий буржуй, а формированию классового самосознания перцовка вредит, особенно в компании с мастером... Распитие водки с мастером досталось нам, браток, в наследство, без всякого нотариального оформления. Только имей в виду: раньше рабочий подпаивал мастера из рабского страха, из-за копеечной выгоды. Мастер мог накинуть ему лишнюю копейку, и для рабочего мастер был не только приказчиком хозяина — богом был мастер. А теперь?.. Зачем же угодничать? Ты слепо не тянись за Жорой. О нем придется повести отдельную беседу, не миновать, только в обиду его из-за пустяков не дадим. Нам он дорог. И ты нам в этом помоги... Если мы индустрию создадим, а живого человека оставим в прежнем виде, грош цена нашей индустрии! Получится: «Тех же щей, да пожиже влей». Зыбко получится. Нам нельзя над собою подхихикивать... Кстати, почему в партию не подаешь?

— Ну как почему? Не созрел еще...

— В армии не подавал?

— Не успел, — признался Николай и покраснел: Ожигалов задел его за больное место. — Хотя комсоргом был. В армии, знаешь, комсомольской ячейки нет, а есть группы содействия ВКП(б). Мы содействовали активно. Никакой разницы не чувствовали между партийцем и комсомольцем. По боевой тревоге давали шестьдесят патронов всем без различия... У меня есть рекомендация, из армии привез, — бюро комсомола полковой школы и полка, есть поручительство командира эскадрона. Второе поручительство... — Николай замялся, — дал мне наш бывший начальник школы, отец-командир. Честный человек, любили мы его. И вдруг ни с того ни с сего пустил себе пулю в сердце. Зашаталась рекомендация, сам понимаешь. А тут бессрочный отпуск подоспел, проводы...

Ожигалов заинтересовался начальником полковой школы, его самоубийством. Но только Бурлаков принялся рассказывать ему эту запутанную историю, как в комнату с шумом ворвался Гаслов, выставил локоть для пожатия — руки у него были грязные, и от них, казалось, еще струился дымок.

— Ванька, опять ковкий запороли!

Усы Гаслова дрогнули, блеснули крупные зубы. В глазах сгустилось тревожное выжидание, а брови, сдвинутые к переносице, придали его лицу мрачное выражение.

— Видишь, как человек переживает, Колька!..

— Ковкий запороли! — повторил Гаслов надрывно и закашлялся. Под спецовкой запрыгали лопатки. Сплюнув в форточку и вытерев усы куском промокашки, Гаслов потихоньку пришел в себя и рассказал, почему не удалась плавка и чугун, взятый на анализ, рассыпается, как стекло. — Вязкости нет! Я говорил красавчику, а он свое... Нужно было добавить... — и Гаслов невнятно пробормотал названия неизвестных Бурлакову компонентов, которые могли бы решить успех.