Гамаюн — птица вещая

В механический цех спустили внеплановый заказ на первую партию координаторов. Заказ «втискивали», и потому предвиделись выгодные сверхурочные, аккордные оплаты. Так было всегда. Теперь же поползли слухи: положение якобы меняется, в самом начале даются жесткие нормы, расценки устанавливают заранее, а не утрясаются в цехе. Запущенные в производство ответственные детали попали к надежным, квалифицированным рабочим, и от них зависело многое. Ну, эти не поддадутся, «не будут пускать кровь из-под ногтей», смогут снизить нормы и добиться заработков на освоении.

Вот этот принцип «не будут пускать кровь из-под ногтей» и потребительские настроения, подогреваемые лукавым, неуловимым Фоминым, и заставили Ожигалова почти трое суток провести в цехе. Все понимали, что секретарь ячейки не станет околачиваться в цехе из простого любопытства или для поднятия своего авторитета. Поэтому следили: к кому он подойдет, возле кого постоит, какие ведет разговоры.

Чтобы закрепить за собой знамя на следующий квартал, Фомин добивался таких броских результатов, чтобы о них можно было написать в газету, включить в доклады, похвалиться. Он уломал Квасова перейти на фрезерный и наладить сложную нарезку червячных передач из стали серебрянки. Делом чести назвал Ломакин освоение червяков на имеющемся оборудовании, и Фомин не замедлил взяться «за дело чести».

Обстановка в цехе была боевая. Производственные совещания проходили бурно и остро. Не вникая в тонкости, не зная обратной стороны медали, Николай Бурлаков старался изо всех сил. Ему дышалось легко в атмосфере цеха.

За день до приезда Марфиньки Ожигалов подошел к Николаю и, подавая руку, сказал:

— Зайдем ко мне, Николай. Ты что-то ко мне не подгребаешь. Забурел от успехов?

— Какие же мои успехи?

— Какие? — Ожигалов заглянул в записную книжечку. — Одним из первых идешь по производительности. Настает момент, когда мы увидим тебя на парусине.

— На какой парусине?

— На почетной... На твоих призовых сколько? Ну вот, засеки примерно минут тридцать потери. Хотелось бы с тобой посоветоваться...

Из цеха в заводоуправление вел ход, соединяющий два корпуса. Иногда дверь запирали, чтобы не ставить там вахтера, но чаще всего держали открытой.

В своей комнатке с железным ящиком в левом углу Ожигалов усадил Николая на единственный стул, а сам, протиснувшись на кресло, вытащил из стола пруток серебрянки, нарезанный для хорошо известной Бурлакову детали нового прибора.

— Видишь?

Николай взял пруток, поласкал его ладошкой.

— Вижу. Червячная передача. Отличная работа.

— Квасов фрезеровал.

— Знаю.

— Хотели засундучить заказ на другое предприятие. Поставили кабальные условия, назвали аховую цену. К тому же намекнули: в порядке беззаконного товарообмена на листовую латунь, две тонны... И сроки растягивали... — Ожигалов повертел стальной червяк, погладил его. — И вот нашелся рабочий, взялся. Бриллиантовые руки у непутевого, — последнее слово было произнесено с задушевной интонацией. — Он тебе и токарь и фрезеровщик. Пошли его к Шрайберу на гироскопы, он и там начнет стеклышки запаивать...

Ожигалов неспроста расхваливал Квасова. Чувство настороженности не оставляло Бурлакова. Еще в армии Николай усвоил: начальство никогда еще не приглашает в гости просто так, покалякать. Раз уж вызвал — значит, есть дело.

Покончив с червячной передачей, Ожигалов снял кепку. Вспотевшие волосы прилипли ко лбу, глаза построжели.

— Сестру тоже выписываешь в город? — спросил он.

Николай вздрогнул.

— Что с ней?

— Не волнуйся. Под поезд не попала. — Ожигалов прикоснулся к его руке. — Значит, любишь сестру?

— Еще бы... единственная. И знаешь, какая хорошая? Чудесная у меня сестренка, Ваня! Может быть, ты против того, что я вытягиваю ее из села? Но я же тебе рассказывал. Земли в нашем колхозе...

Ожигалов прервал его:

— Не объясняй, понимаю. Нормальный процесс. Переводим аграрную страну на стальные рельсы, и тут, как говорится, одним стрелочником не обойдешься. Только не к чему унижать Семена Семеновича и одаривать его галстуком... — Заметив порывистый жест Бурлакова, добавил: — Понимаю, это не ты, а Квасов, и, нечего, мол, придираться из-за какой-то чепуховинки... Но скажи мне, Коля, зачем же с такой чепуховинки начинать биографию Марфы? Сам же рассказывал: в селе пришлось угостить председателя, чтобы ее отпустили, барана свежевать. В городе тоже подкупы... И вот из души, мягкой как воск, начинают лепить уродину. Ведь скажете Марфиньке, не утерпите. И что станет с девчонкой? Кому-то обязана, — значит, надо благодарить, унижаться. А что она о нашей рабочей жизни подумает? Нелегко мне, фронтовику, рабочему, заниматься такими проповедями, Николай, а ты сам вдумайся... Что делать остается?