Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

В безнадежно запутавшихся отношениях с Белым он последовательно старался отделить личное от литературно-общественного. Положение его было тем более трудным, что к этому времени вполне выявились и все более обострялись его литературные разноречия с человеком, который оказался соперником в любви.

Лично к Белому, поверх всего, что их разделяло, он относился как к писателю замечательному, но человеку больному, в сущности невменяемому, которого нужно по возможности щадить. В августе 1906 года, в самый разгар истерических выходок Белого, получив его «клятву», о которой уже сказано, он писал ему с полной откровенностью: «Летом большей частью я совсем не думал о Тебе или думал со скукой и ненавистью. Все время все, что касалось Твоих отношений с Любой, было для меня непонятно и часто неважно. По поводу этого я не могу сказать ни слова, и часто этого для меня как будто и нет. По всей вероятности – чем беспокойнее Ты, – тем спокойнее теперь я. Так протекает все это для меня, и я нарочно пишу Тебе об этом, чтобы Ты знал, где я нахожусь относительно этого, и что я верю себе в этом».

Позиция, как видим, уклончивая. Однако на чем все-таки основывалось спокойствие Блока, его вера в себя? Конечно, на том, что Любовь Дмитриевна останется с ним.

В третью годовщину свадьбы, 17 августа 1906 года, он написал известное стихотворение «Ангел-хранитель», обращенное к жене (имеется автограф этого стихотворения, озаглавленный: «Любе»). Здесь сказано все: «Люба была „светлой невестой“, их связала „тайна и ночь“, но она отняла его тайну, она не любит того, что любит он; и пусть они не могут „согласно жить“, но все равно она ему в одном лице и сестра, и невеста, и дочь, и даже жена. Она на земле его ангел-хранитель, и – вопреки всему, что их разделяет, – они всегда должны быть вместе.

Что огнем сожжено и свинцом залито,
Того разорвать не посмеет никто!

С тобою смотрел я на эту зарю —

С тобой в эту черную бездну смотрю…

Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?

Вдвоем – неразрывно – навеки вдвоем!

Между тем вскоре, в сентябрьской книжке нового журнала «Золотое руно», появляется образцово нелепый аллегорический рассказ Андрея Белого «Куст», написанный еще в мае и опрометчиво отданный в печать. Сам Белый впоследствии по справедливости охарактеризовал это произведение как «сплошную депрессию» и «бред».

В рассказе фигурирует Иванушка-дурачок – ранимое существо «с усталым сердцем», убежавшее с кафедры, с которой оно метало в толпу «динамитные слова», – убежавшее «в поля». Здесь он увидел колдовской куст, которому придано уродливо-человеческое обличье, отчасти напоминающее окарикатуренного Блока: «сухое лицо красноватое, корой – загаром – покрытое». Далее появляется красавица огородникова дочка – «лебедь» с «зеленым золотом волос», наделенная ведьмовской «ужасной прелестью». Ее держит при себе насильно и прячет от Иванушки колдовской куст, а она, оказывается, не более не менее как «душа» бедного Иванушки, охваченного «угаром страсти». Тот жалобно взывает: «Ты была бы, душа моя, со мною, кабы ворог давний не разлучил нас надолго». И хотя огородникова дочка отталкивает Иванушку, он вступает с дьявольским кустом в поединок, из которого не выходит победителем.

Эта аллегория, изложенная в натужной сказовой манере, никому, кроме героев неразберихи, конечно, не была понятна. Только Блоки могли уразуметь, что значили такие, к примеру, признания Иванушки-дурачка: «Пусть с пути того, пути заповедного – возврата уже нет: нет и быть не может». На Блоков же была рассчитана и угроза потерпевшего поражение Иванушки: «Имейте в виду, что я ничего не забыл. Я еще приду к вам. Еще добьюсь своего…»

Для читателя же была придумана такая мотивировка: вся эта история оказывается горячечным бредом некоего Ивана Ивановича, попавшего в лечебницу для душевнобольных. Куст – не более как пятно на обоях, плод распаленного воображения Ивана Ивановича.

Любовь Дмитриевна, выпроводив Белого за границу, обещала писать ему – и обещание свое сдержала. Но, прочитав «Куст» и оценив его как «бессильный пасквиль», она в очередной раз известила Белого, что порывает с ним окончательно и бесповоротно. Тот вопреки очевидному ответил, что не имел в виду ни ее, ни Блока. Его заверения приняты не были.

Сидя тем временем за границей (сперва в Мюнхене, потом в Париже), Белый отводил душу, обличая Блоков в эпистолярной прозе и в стихах.