Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Им отдал все, что я принес:
Души расколотой сомненья,
Кристаллы дум, алмазы слез,
И жар любви, и песнопенья,

И утро жизненного дня.

Но стал помехой их досугу.
Они так ласково меня
Из дома выгнали на вьюгу.

Непоправимое мое

Воспоминается былое…
Воспоминается ее
Лицо холодное и злое…

При всем том Белый предпринимал попытки нового сближения. В декабре он снова объясняется Блоку в любви, просит о встрече с глазу на глаз, признается, что в его поступках было «много лжи», посылает «в знак примирения» фотографию и стихи.

… Забыл ли ты прежние речи,
Мой странный, таинственный брат?

Ты видишь – в пространствах бескрайных

Сокрыта заветная цель.
Но в пытках, но в ужасах тайных
Ты братa забудешь – ужель?

Тебе ль ничего я не значу?

И мне ль ты противник и враг?
Ты видишь – зову я и плачу,
Ты видишь – я беден и наг.

Но, милый, не верю в потерю:

Не гаснет бескрайняя высь.
Молчанью не верю, не верю.
Не верю – и жду: отзовись.

Разительным контрастом этим плаксивым стихам была присланная с ними фотография. На ней изображен гладкий и, признаться, изрядно самодовольный мужчина с холеными усами, в баварском костюме и кокетливо наброшенной пелерине, с тростью и лайковой перчаткой в руке.

Блок отозвался – достаточно сдержанно и не без иронии. Белый все еще твердил о каком-то долге и о каких-то принципах, а Блок отвечал: «Я могу исходить только из себя, а не из принципа, как бы он ни был высок». Уйти от лжи, оставившей их отношения, – вот единственный, общий их долг. И еще жестче: «А „бескрайняя высь“ все-таки – стихи. И из всего остального – из слов и лица на фотографической карточке – я не вижу в тебе того, кого могу сейчас принять в свою душу». В заключение он попросил: «Пожалуйста, пиши мне „ты“ с маленькой буквы, я думаю, так лучше».

Здесь – рубеж в их переписке. Приближалось время разнузданной полемики, тщетных попыток новою примирения и полного разрыва.

Остается досказать историю отношений Андрея Белого и Любови Дмитриевны.

Белый хотя и ожесточился против нее, доказывая Блоку, что именно она и только она разрушила их «братство», тем не менее не оставлял попыток войти к ней в доверие и добиться своего. Это было тем более нелепо, что Любовь Дмитриевна уже решительно ничем не обнадеживала его.

На помощь себе Белый мобилизовал всех своих друзей. В Париже он встретился с Мережковскими – и безусловно по его инспирации Зинаида Гиппиус обратилась к Любови Дмитриевне с многословным, льстивым, ханжеским и бестактным письмом, в котором убеждала ее «поверить» в свою якобы недоосознанную любовь к Белому и воплотить ее «реально».

Другой старинный друг Белого, корректнейший Эмилий Метнер в свою очередь пытался уговорить Любовь Дмитриевну. Стоит привести выдержку из ее ответа: «Во мне нет больше того озлобления против Б.Н. Напротив, теперь я определенно чувствую свою вину перед ним… Дело в том, что когда я поняла, что не люблю его (тогда же, весной 1906 г.), я так легкомысленно, непоследовательно и непонятно вела себя, что лишила Б.Н. всякой возможности придавать значение моим словам. У него сложилось такое представление, что я из трусости прогоняю его, не даю ему возможности убедить себя и обманываю себя и его, когда говорю, что не люблю его. „Возможность“ это устранить и мучает его. Все дело в том, чтобы он понял, что никаких возможностей нет».

Время идет. В личной жизни Любови Дмитриевны происходят серьезные перемены. А Белый все не прекращает своих домогательств. В июле 1907 года Любовь Дмитриевна сообщает Блоку, что получила от «Бори» новое «многолистное повествование о его доблести и нашей низости в прошлогоднем подлом тоне». Письмо сожгла и пепел выбросила. Теперь Любовь Дмитриевна полна доверия к Блоку: «Какой ты надежный, неизменно прямой, самый достоверный из всех…»

В октябре и ноябре 1907 года Белый дважды побывал в Петербурге и возобновил встречи с Любовью Дмитриевной. Снова между ними возникли, как она говорит, «серьезные контры» и произошло «очень крупное объяснение», на этот раз уже последнее.