Гамбургский оракул

— Дед рассказывал, как это было. Он приехал с отцом продавать рыбу. Пожар постепенно оттеснил их к собору Святого Николая. Когда загорелась башня, которая вам так понравилась, колокола зазвонили сами собой. Звонили так долго, пока не расплавились. Шпиль сначала взлетел вверх и только после этого рухнул. Дед говорил, что это было как прямое общение с богом нестерпимо жутко и прекрасно. Жутко и прекрасно… Он без конца повторял эти слова.

— Меня это не слишком удивляет. Знаете, о чем и кем сказано: «Красота этой сцены под силу только великим поэтам»? Генералом Фареллом. Этой фразой он характеризует взрыв экспериментальной атомной бомбы в Аламогордо…

— Дед рассказывал, что на площади перед церковью собралась громадная толпа… Волосы, загоравшиеся от случайной искры, искаженные пляшущим заревом запрокинутые лица, треск рушащихся балок, мощный голос колоколов, суеверный ужас и благоговейный восторг. В детстве мне часто снилась эта картина, пока я не просыпался от собственного крика. Вы думаете, меня, десятилетнего мальчика, страшил сам пожар? Нет, меня уже тогда страшило дедовское слово «прекрасно». Вы когда-нибудь ломали себе голову над тем, почему наблюдаемые с безопасного расстояния грандиозные катастрофы внушают скорее восторг, нежели ужас?.. Сюда можно отнести что угодно величественную фигуру Нерона, глядящего с балкона на пылающий Рим, поджог рейхстага, уничтожение Ковентри, сожжение Лидице…

— Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу. Вы, если не ошибаюсь, американец?

Блондин из туалетной комнаты, блондин за соседним столиком, блондин с нетронутой кружкой пива, пристальное внимание которого уже начало тревожить Муна. Он подошел незаметно и теперь стоял перед Муном, как бы немного смущаясь и в то же время полный решимости. Мягко очерченное, удивительно правильной формы лицо, розовые щеки с редкими веснушками, пушок над верхней, чуть припухлой губой, голубые глаза, расчесанные на косой пробор, слегка вьющиеся светлые волосы. Подростком Мун как-то видел старую картину Уфа «Любовь в Гейдельберге». Точно таким выглядел студент, в которого втюрилась профессорская дочка, — лучший фехтовальщик корпорации, обладатель пленительного тенора, преданный в любви, верный в дружбе, немного сентиментальный, когда речь заходила о Бисмарке или Фридрихе Великом.

Немец сделал полуоборот — красивое, четкое движение, от которого как бы запахло первой нежной зеленью парадного плаца, — ко второй стене, где Гамбург под черной тучей идущих плотными рядами бомбардировщиков превращался в пылающий скелет.

— Несправедливо винить во всем нас, — сказал блондин.

— Вас лично никто не винит. — Отстраняющим жестом Мэнкуп словно пересадил его обратно к нетронутой кружке пива.

— Я — немец. Говорить, что нацисты обманули народ, проще всего. Да, были и Ковентри, и Лидице! Когда лес рубят, щепки летят. Но в бесчеловечной бомбардировке Гамбурга повинны вы, американцы, и ваши союзники — англичане. Почему же сваливать все на Гитлера? Фюрер был идеалистом. Мне рассказывали люди, которым нельзя не верить, что он плакал, когда приходилось отдавать приказ об уничтожении людей.

— В таком случае самым гуманным животным является крокодил, — резко сказала Ловиза.

Мэнкуп и его друзья обрушили на молодого нациста целый шквал уничтожающих сарказмов. А он все так же спокойно продолжал отстаивать свои позиции.

— Извините, — сказал он под конец, обращаясь к одному Муну, — я не оратор, но если вы будете в Западном Берлине, где я учусь, я познакомлю вас с другими студентами. Они куда лучше меня объяснят вам, чего мы хотим. Вот мой адрес! — Он вырвал из блокнота уже заранее заполненный листок. — Зовут меня Карл Аберг…

— Рад познакомиться! — Мэнкуп встал с иронической торжественностью. — А я — Гамбургский оракул!

Блондин побледнел. По его красивому, мягко очерченному лицу прошла судорога ненависти. Он процедил что-то сквозь зубы и, круто повернувшись, пошел к своему столику.

Баллин вскочил с занесенным для удара кулаком.

— Брось, Дитер. — Мэнкуп с усмешкой усадил его обратно. — Если дело дойдет до бокса, ты сегодня лишишься возможности посмотреть пьесу.

— В чем дело? — спросил Мун.

— Вы разве не слышали? — Баллин трясся от злости.