Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

А когда дикие пчелы с жужжанием садятся на цветы, малюсенькие личинки подпрыгивают и вцепляются в ворсистое тело пчелок, ведь именно для того им и даны когти — правда, все это личинки проделывают бессознательно. Пчелы переносят личинки с цветка на цветок, ну а потом приходит их пчелиное время — пчелы устраивают себе жилье, наполняют ячейки сотов медом, и в каждую соту пускают яйцо, которое плавает в меду.

Вот тут-то триангелус дает о себе знать, он вспрыгивает на пчелиное яйцо; в это время пчелка запечатывает соту, она считает, что выполнила свой долг, свой материнский долг; яйцо плавает в меду, и когда оно созреет, молодое существо будет иметь вволю сладкой пищи. Но на сладком море в своей лодчонке покачивается триангелус, у него есть зубы, и он вгрызается в яйцо, пожирая его до тех пор, пока от пчелиного яйца не остается одна оболочка, а потом, когда триангелус насытится, с ним начинаются метаморфозы.

Одна личинка превращается в другую, которая может существовать только в густом меду, личинка вбирает в себя мед, растет и еще раз меняет обличье, становится куколкой, дожирает медовую кладовую, и вот уже из соты выскальзывает голубовато-серый жучок-«майка».

Существует красивый жук — любитель мертвечины, и там, где разносится запах падали: разлагается птица, ящерица или мышь — все они умирают так же, как люди, и им так же, как людям, лежать в земле — словом, там, где разносится запах падали, эти насекомые собираются впятером-вшестером, окапывают землю вокруг трупа, отбрасывают землю от себя; в результате труп погружается все глубже. А когда падаль оказывается на достаточной глубине, они справляют на ней свадьбу; эти могильщики, эти красивые насекомые спариваются, и самки откладывают яйца в мертвечину; мертвечина становится лакомой пищей для будущего приплода, для потомства.

Существует также… существуют также…

Маршевые ритмы, удары, барабанная дробь. А над ними течет медленная, торжественная, нечеловечески протяжная мелодия; монотонная-монотонная.

Черная смерть. Люди бежали от чумы. Боялись черной смерти. Вот мать бросила лежащего ребенка. Женщины сломя голову помчались в церкви, принесли с собой драгоценности, бросили священникам под ноги золото, бросили золото на алтари.

Пьяные бродят по улицам, женщины и мужчины, они пляшут и падают прямо на землю.

Некоторые кричат:

«Покайтесь, покайтесь! Покайтесь в своих грехах!»

Черные монахи поют. Смерть блуждает где-то рядом. Земля заглатывает людей. «Все произошло из праха, и все возвратится в прах».

На улицу выбегают полуголые люди, бичуют себя. И повсюду мертвые уходят в землю, ложатся в землю, в добрую землю.

Сидела Элис, дочь доктора Маккензи

Сидела Элис, сидела Элис, дочь Альберта Маккензи и Эвелин Маккензи.

Сидела невеста пропавшего без вести, давным-давно погибшего, лежавшего на дне Северного моря, разложившегося, растащенного рыбами Глена, по-детски милого Глена, который ни разу в жизни не притронулся к Элис…

Сидела мать Эдварда, мать Кэтлин, жена, сбежавшая жена Гордона, необузданного, укрощенного, не находившего себе места Гордона Эллисона, сидела…

Сидела в тесном холодном гостиничном номере с растрескавшимся потолком, с рваными обоями, сидела на кухонной табуретке у непокрытого деревянного стола, наклонившись вперед…

Сидела, и била себя в грудь кулаками, и безмолвно всхлипывала, не осмеливаясь прокричать громко:

О боже, всемогущий боже, что я с собой сделала, почему натворила такое, почему так наказала себя… Неужели никто не мог удержать меня, встряхнуть как следует, прежде чем я решилась на это, прежде чем надругалась над собой, обезобразила свою душу, осквернила ее, унизила?

Я плохо поступила; Элис, ты плохо поступила.

Элис, ты не можешь отвечать за то, что наделала.

Элис, признайся, над тобой тяготеет проклятье, ты проклята, ты заслужила, чтобы тебя ввергли в геенну огненную, где души вечно стенают и мучаются.

Вот что тебе предстоит, ты к этому приближаешься, оглянись вокруг, приглядись, прислушайся, пойми себя.

Что ты с собой сделала, Элис, зачем ты это сделала, что тебя на это толкнуло? Неужели он тебя на это толкнул?

О, я ничего не знаю. Я думала о Глене. Он был со мной в молодости, я его любила. Знал ли он вообще об этом? Его образ неотступно стоял у меня перед глазами. Почему я не отводила глаз? Почему не выбросила Глена из головы? Мне бы надо было запретить своим мыслям следовать за ним. Я всегда мечтала о близости с Гленом. Мы любили друг друга, не признаваясь в этом; а потом его не стало.

Теперь я терзаю себя, не нахожу себе покоя, не ищу покоя. Нет, я не хочу больше быть несчастной, не хочу, чтобы сердце мое рвалось на части; по ночам, когда я просыпаюсь, когда не слышно ни звука, я лежу в яме, на дне черной ужасающей ямы. Знаю, яма — это я, яма называется — мое «я». Я лежу наедине с собой, одна-одинешенька.