Гамсун. Мечтатель и завоеватель

Покинув психиатрическую клинику, Гамсун умолял свою неизлечимо больную дочь положиться на милость Божью: «Сейчас тебе плохо, именно так, по-другому и не скажешь, и единственное, что тебе остается, так это обратить свой взор ко Всемогущему Небесному Отцу, который простирается и над тобой, и надо мной, обратись к Нему, моя горячо любимая Эллинор!»[499]

Она не должна была сомневаться в том, что ее отец делает то же самое, обращается к Богу: «Твой старый папа пишет тебе снова о том же самом. Обратись к Богу со своей нуждой. Признайся своему брату Иисусу Христу в том зле, которое ты совершала в своей жизни, попроси Святого Духа вразумить тебя. Поверь, я испытал это сам, иначе не стал бы убеждать тебя. Раньше это было чуждо мне, но послушай меня теперь, и ты обретешь облегчение и покой».

Эллинор много делала себе во вред в течение долгих лет, но она должна знать, что «Милосердный Господь помогал многим и очень многим, мы должны обратиться к Нему, и тогда Он поможет нам, мы должны настойчиво просить, молить Его о милосердии. Мы все совершили столько грехов, что должны молить о снисхождении и прощении»[500].

Смысл его слов сводился к тому, что теперь только Бог может помочь и Эллинор, и ему.

Но сам он при этом не прекратил борьбы.

Моя совесть чиста

Лето 1947 года было жарким, гораздо теплее предыдущих, как будто Всевышний хотел, чтобы у обитателей Севера совсем «расплавились мозги», — теперь, когда процессы над предателями шли уже третий год. Дискуссии о том, как долго должны продолжаться эти процессы, происходили не только в Норвегии, но и в других европейских странах, которые были оккупированы немцами. Хотя, кажется, ни в одной другой стране, кроме Норвегии, не было осуждено такое большое, в процентном соотношении, количество сограждан.

Гамсун, которому 4 августа должно было исполниться 88 лет, уже третье лето напряженно ожидал, когда же у него наконец будет возможность предстать перед судом и объяснить свою позицию. Сквозь тонкие стены и ветхую дверь другие обитатели дома престарелых вполне могли слышать, как он громко разговаривает, хотя никого другого в комнате не было. Сотрудники дома престарелых считали, что он произносит какие-то речи.

Именно так оно и было.

Он готовил свою речь. Он репетировал свое выступление в суде. И пришло время произнести свою будущую речь публично. Во второй половине июля 1947 года Гамсун с трудом поднялся вверх по лестнице, ведущей в адвокатскую контору супругов Стрей в центре Арендала. Его адвокат Сигрид Стрей пригласила несколько людей, для того чтобы испытать, какой эффект будет иметь в суде речь ее клиента, который решил самостоятельно защищать себя. Одним из них был еврей Макс Тау — отец и сын Гамсуны в свое время вызволили его из Германии и устроили ему вид на жительство в Норвегии, позднее Тау удалось бежать в Швецию. Пришла и его жена, Туве, норвежка, которая помогала беженцам и участвовала в движении Сопротивления. Супруги были друзьями Сигрид Стрей и приехали погостить сюда, на прекрасное южное побережье Норвегии.

Вот уже более двух лет со дня капитуляции нацистской Германии в газетах, которые читал Гамсун, публиковались фотографии построенных немцами газовых камер, гор трупов, массовых захоронений, изможденных узников концлагерей на территории Германии, Норвегии и других стран, узников, которым чудом удалось уцелеть. Все газеты писали о Нюрнбергском процессе. Об обвинениях, предъявленных Герингу, Риббентропу, Шпееру и другим представителям правящей верхушки нацистской Германии, где раскрывалось, каким образом идея сверхчеловека и идея немецкой экспансии претворились в создание огромной военной машины и руководимого государством аппарата массового уничтожения людей, который поглотил 55 миллионов человеческих жизней.

Удивительно, но все эти страшные разоблачения, касающиеся той политической системы, которую Гамсун так истово поддерживал, не оказывали на него практически никакого воздействия. Он проиграл свою вторую войну. И было поразительное сходство между его теперешней реакцией и той, которая была у него тогда, после окончания Первой мировой войны. Работая над рукописью своей книги, он сетовал: «Вот и у нас появился политический заключенный. До нынешних дней политический преступник был для нас сказочным персонажем из книг русских писателей. Мы сами таких никогда не видели, даже это понятие было нам незнакомо. <…> Но нынче он появился и за несколько лет заполонил страну Норвегию, расплодившись в сорока, пятидесяти, шестидесяти тысячах себе подобных, — так говорят. А может быть, и куда больше» [4: 25–26][501].

Сорок тысяч человек во время оккупации были арестованы за политическую деятельность. Очень многие из них подверглись пыткам, десять тысяч были отправлены в немецкие концлагеря, более двух тысяч норвежцев погибли в немецком плену. Разве все они не были политическими заключенными? Но Гамсун их не учитывал в той картине мира, которую рисовал.