Ганфайтер. Огонь на поражение

Субмарина пошла в обход мыса, и у подножия прибрежной скалы открылась плотная черная полоса — мидиевая банка. Вон гребешок клацнул створками и мягко отпрыгнул, толкаемый слабой струей. А вон маленький осьминог суетливо прячется в створку крупной устрицы. И этот боится…

На пульте замигал зеленый огонек, и диспетчер с центрального поста сказал официальным голосом:

— Вызываю Эн-Бэ номер семь.

— Слушаю, — обронил Браун.

— Тимка, ты, что ли?

— Видео включить?

— Зачем?

— Для опознания.

— Да не, не стоит. Кислое выражение твоей физиономии еще не стерлось из моей памяти. Ты где бродишь?

— Я на границах плантации восемь тире «Бэ».

— Принято…

Поморщившись досадливо — к чему этот агрессивный тон? — Тимофей направил субмарину на юг, туда, где уже угадывался келп. Плантация 8-Б. По огромным коричневым плетям ламинарии скользили блики то изумрудного, то медного цвета. Округлые корешки водорослей цеплялись за каменистое дно, и растения живыми синусоидами поднимались вверх с глубины двадцати метров, почти достигая поверхности. Чем не лес? Всей разницы, что не ветерком колеблется, а приливным течением.

«Энбэшка» двинулась малым ходом, раздвигая ламинарию округлым носом. Браун пристально вглядывался в чащу водорослей. В июне собрали первый урожай, целый квартал ламинарию подкармливали, облучали — можно снова приступать к уборке. Вон, слоевища[9] какие — мясистые, плотные. Пожалуй, пора, а то переспеют…

— Диспетчер! Тут Эн-Бэ семь.

— Я вас внимательно слушаю.

— Расшевели своих кибернетистов, растолкуй им, чтобы слали ко мне биокомбайны…

— Зачем тебе? Ты что, никогда не видел биокомбайн?

— Сено косить пора.

Зоны Освоения. Фронтир

— Так нешто мы без понятия? — всполошился диспетчер. — Жди, начинаем переброску.

— Жду.

Часом позже Тимофей осмотрел почти всю плантацию. А тут и биокомбайны, переброшенные дирижаблем, рядком опустились под воду. Десять белых клешнятых аппаратов пошли уступом, следуя у самого дна. Хватаясь сразу за несколько водорослей, они подрезали их манипуляторами и быстро-быстро сматывали, накручивая, как спагетти на вилку. Поверху скользил уборочный катамаран.

Работы хватало и Тимофею. Заученные движения, монотонные действия мешали думать, отвлекали от неприятностей. Близился вечер, и он страшил Брауна. Легко было обещать Марине «разобраться» с Айвеном, куда труднее сдержать данное слово… Но надо. «Надо, Тима, надо!»

Солнце зашло за тучку, под водой сразу стемнело, и биокомбайны зажгли яркие фары. Лучи прожекторов пронизывали воду ощутимыми конусами света, и все краски, размытые водой, теперь сверкали так, будто с них стерли тусклый налет.

— Все, — сказал смотритель Браун, когда биокомбайны зависли над сжатым «полем», — плантация восемь-бэ убрана.

— «Стада в хлевах, — процитировал диспетчер с выражением, — свободны мы до утренней зари!»

— Чао-какао…

Субмарина развернулась, направляясь в обратный путь. Тимофей поморщился — труд, называется! Четыре часа поработал — и домой. А вот в ТОЗО вкалывали по-настоящему, без дураков. Пахали, горбатились по восемь, по десять часов, бывало, что и без обеда, без выходных и праздничных дней. Зато как сладок был отдых после тяжелого дня! Как вкусна была уха, сваренная на бережку необитаемого острова!

…Над океаном багрянеет закат, волны мерно наваливаются, перебирая песок и покачивая причаленные субмарины, в котле булькает, а китопасы сидят вокруг костра и рассказывают случаи из жизни — о встречах с Большой Белой Акулой, с Великим Кальмаром, с неведомыми вовсе тварями, скрытыми в безднах вод… О женщинах, о китах, о ганфайтерах…

Аккуратно закрыв за собой дверь на станцию, Браун сделал несколько шагов по пляжу и замер. Море ритмично дышало, поднимая и опуская волну за волной.

Море… Подумаешь, море. Миль за двести отсюда изогнулись Японские острова, а дальше, за краем земли, начинается океан. И проходит граница Тихоокеанской Зоны Освоения. Фронтир.[10] ТОЗО.

Тут с моря донесся басистый гул. Из-за мыса выплыл огромный корабль на воздушной подушке. За кормой у судна вставала гора… да что там гора! Целая горная гряда водяной пыли. Судно быстро проследовало на юг и скрылось за изгибом берега. А Тимофей пошагал домой.

Стоял конец сентября, было безветренно и тепло, хотя по ночам уже чувствовался холодок. Некогда зеленые сопки переодевались в желтое, ярко золотея на фоне пронзительно синего неба. Кольцевой парк, окружавший Мутухэ, был засажен кедрами и выделялся — темный, но живой, на светлом и увядающем. Цвет хвои живо напоминал окраску ламинарии под серебрящимися водами залива. «Опушка келпа!» — усмехнулся Браун.

Серая полоса фривея,[11] раскатанная с невысокого перевала, плавно огибала парк, поднимаясь на эстакаду — дорога словно вставала на цыпочки. Движение было редким — прошуршала на юг пара атомокаров, приплюснутых и распластанных; огромный, обтекаемый электробус укатил на север, громко урча моторами. И тишина…

Сиеста. Днем мутухэнцы сонливы и вялы, на улице они покажутся часам к семи — на людей посмотреть и себя показать.