Ганг, твои воды замутились. Три брата

ГАНГ, ТВОИ ВОДЫ ЗАМУТИЛИСЬ

ГАНГ, ТВОИ ВОДЫ ЗАМУТИЛИСЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

О, божественный Ганг!
Каждый, кто пришел в этот мир,
Пусть услышит мой возглас:
О, Мать вод! —

старик прошептал древние слова гимна в честь великой реки и, сняв разбитые башмаки, пошел к воде.

Сердце его стучало, как в дни далекой молодости. Он думал, что оно уже не сможет биться так сильно и радостно, как бывало в самые счастливые минуты — во время свадьбы, когда молодая жена подняла на него впервые свои чудесные глаза; после рождения первенца; в день, когда они вошли в собственный крошечный домишко у подножия горы… И вот теперь его старое сердце снова радостно колотится в груди, предчувствуя исполнение своего заветного желания.

Он пришел сюда с Юга, преодолев тысячи километров раскаленных солнцем дорог, ночуя под деревьями, прося милостыню, работая, когда кому-нибудь приходило в голову доверить работу такому ветхому старцу… Он грыз сухие лепешки, когда они были, или голодал, не замечая этого и упорно двигаясь — шаг за шагом — к своей цели — увидеть великую реку, поклониться ей и умереть на ее берегу, если будет на то воля Божья.

У самой кромки старик остановился, прислушиваясь к тому, о чем толковал двум упитанным иностранцам индус в белом тюрбане.

— Ганг — святыня нашего народа. Он — одна из главных составляющих нашей культуры, издревле пропитанной его животворной водой. Не зря мы называем его «Ганга мая» — «Матерь Ганга», именно Матерь! Ганга для нас женского рода, — говорил, все более воодушевляясь, индус важно кивающим гостям. — Прикоснуться к нашему Гангу, испить его воды, совершить в нем омовение при жизни и быть омытым им после смерти — значит, быть очищенным и внутри, и снаружи, причем навечно.

«Все правильно, — подумал старик, — но разве только это? Наш Ганг для нас не только культура, не только вера, не только надежда на спасение. Ганг течет через душу каждого из нас. Ганг — пространство нашей жизни, соединяющее три мира: землю, небо, с которого он спускается к нам, и преисподнюю, во мрак которой он уходит в конце своего пути».

Он закрыл глаза и сделал последний шаг к своей Дасахаре — «смывающей десять грехов». Священные воды приняли его тело, лаская и убаюкивая боль, снимая многолетнюю усталость и даже, померещилось старику, делая его молодым и сильным.

— Хари Вишну! Хари Вишну! — повторял он, черпая воду пригоршнями и поливая ею свою склоненную голову. — Я дошел до тебя, о священный Ганг!

Даже здесь, совсем недалеко от верховьев, вода Ганга была уже не той, что между скалами Гималаев. В нее успели войти со своими подношениями миллионы людей, и теперь в ладонях старика каждый раз оказывались вместе с золотистыми песчинками, поднятыми со дна, кусочки фруктов, лепестки цветов, обрезки цветной бумаги и тканей, волосы — из тех, что были пожертвованы реке пришедшими за очищением женщинами-вдовами.

Рядом с ним в этом довольно глухом и далеком от святых городов и мест паломничества районе Великой Гангской равнины вошло в воду множество людей — крестьян, городских рабочих, солдат, брахманов, больных, даже прокаженных. Великая река не знает покоя ни на одном участке своего течения. Она везде и всегда нужна людям, идущим к ней в любое время дня и ночи, как идут к матери, чтобы на ее груди обрести покой и спасение.

Старик поднес сложенные ковшиком руки ко рту и сделал несколько жадных глотков. Его не мучила жажда, но эта вода, он верил, утолит мучившую его долгие годы потребность в очищении. Велики ли были его грехи — он не мог судить об этом. Он никого не убивал, не грабил, не обманывал, если не считать, конечно, маленьких лукавств и недомолвок, без которых невозможно жить с людьми. Но за ним тянулся, как и за каждым человеком, длинный шлейф мелких, ежедневных, почти незаметных глазу, но накапливающихся проступков, отступлений от Божественного Закона, от прямого пути истинного индуиста в сторону суетливого кипения обывательских страстей, желаний, обид. С этим, наверное, можно жить, но, когда все ближе и ближе подступает тень смерти, каждая ничтожная ложь кажется способной затмить солнце, до небес вырастает чуть пробившийся в душе росток недоброжелательности к кому бы то ни было. Хочется чистоты и мудрости, спокойной мудрости познавшего цену добра и зла, без всяких усилий освободившегося от налипшей за долгую жизнь паутины ненужных связей, фальшивых потребностей, выдуманных обязанностей…