Гангстеры

На втором этапе Посланник молча, спокойно созерцал свою жертву, вызывая ощущение пустоты. Эта пустота существовала в настоящем, она и была моментом настоящего, отдельным моментом, в котором разорваны все причинно-следственные связи, где нет направлений — падающее перестает падать, растущее перестает расти, вянущее перестает вянуть, и даже смерть оказывается бессильна. Перед этим Посланник обычно призывал образумиться и проявить уважение. «Его рассудочность напугала меня до смерти. Она словно бы мертва, лишена качеств…» А когда и этого оказывалось недостаточно, он обращался к противоположности — истязал жертву чувством присутствия, абсолютным, всепоглощающим чувством «здесь и сейчас» — окончательным приговором. «То, что с тобой происходит, не подлежит описанию, это невозможно передать, как будто пересказ и описание — и есть жизнь». Это можно было понять так: «сейчас» есть ад, а настоящее время — время мертвых или обреченных на смерть. Бытие без представлений, жизнь из чистых ощущений и понятий, мир бесконечных чувств: радость без причины, без границ, без протяженности — счастье как таковое, не приносящее счастья. Любовь без предмета — не причастность к любви, но любовь как таковая, без пробуждения, бесцеремонная и слепая, ослепленная самою собой. Голод, который притворяется сытостью, а оказывается жаждой. Страх, окатывающий безудержной волной, без источника, просто масса всех составляющих крови — самая чистая эссенция. Эта полнота не знает самое себя, ибо ничто не знает самого себя — понятия наполнены самими собой, своими собственными сосудами и их содержанием, ничто не стирается, ничто не растворяется, ибо действие не разворачивается, а просто случается, целиком и полностью, — такое величественное и огромное, что поглощает и уничтожает сами представления о представлениях. Это смерть слов, и все, о чем ты можешь просить — это стать словом, которое можно стереть. Но ты остаешься невысказанным, нерожденным, бессмертным и незавершенным, ты осужден на бытие без права на помилование — ведь помилование существует лишь во времени, лишь в мире мыслей и представлений. Лишь в рассказанном.

Голос, доносящийся из реклайнера, произнес:

— Его разумность напугала меня до полной утраты чувства времени. Она поглощает все рефлексы. Как бомба в Хиросиме… Женщины с грудными детьми бросали тюки и бежали прочь… Когда он закончил свою работу, у меня не осталось памяти, не осталось представлений о том, где я был — новорожденный и в то же время древний, без прошлого и без будущего, мумия со штрих-кодом… в одном бесконечном моменте настоящего… я даже не знал, мужчина я или женщина… может быть, когда-то у меня была вагина… вспоминая этого человека, я готов поверить во что угодно… Иными словами, перед тобой тот, кто живет настоящим!

Мы с Конни познали только первую часть метода: порицание и совет взяться за ум, после чего каждого из нас против его воли посвятили в тайну. Мы оба видели пример того, что происходит с человеком, если он по той или иной причине отказывается следовать рекомендациям и оказывается отлучен от всего — в первую очередь, от самого себя. Две жертвы мастерства деформации, которое власть оттачивала на протяжении многих тысяч лет, которое постоянно обновлялось, утончалось с помощью последних достижений всевозможных общественных дисциплин и, возможно, является единственной непрерывной традицией человечества — живой, витальной, захватывающей все новые сферы, новые пространства для демонстрации своей ошеломляющей эффективности, а при террористических режимах — вполне открытой. Достигнув желаемой стабильности, эта традиция прячется в тень и таится некоторое время в клиниках, в подвалах, в скрытых от посторонних глаз уголках, где день за днем повторяется чудо — кровавая операция по превращению зла в добро, жертвы в палача, того, что обычно называют «человеческим», — в противоположность. Ибо всегда остается выбор: даже пленник — раздетый, закованный в цепи, — может поддаться человеческой тоске по жене и детям и взмолиться о пощаде, забрать свои обвинения и поклясться никому не раскрывать правды, столь внезапно обнажившейся перед ним. Но тот, кто упорствует в своих притязаниях, уверенный в собственной правоте, вынужден осознать бесчеловечность своего упрямства — когда интимность части, воспоминания, растворенные в телесных жидкостях, выделения личности стекают в лужу на полу, пол оказывается над головой и течет, течет в провозглашенном злом «сейчас и навсегда», в вечном кровавом рождении мгновения, в русле мучительной одновременности.

Так он и действовал, этот представитель власти — или ее дух.

~~~