Гангстеры

— Вопрос в том, хочет ли он видеть вас. — Об этом я подумать не успел. Вполне возможно, что Генри не имел представления о том, что происходит, и не хотел напоминаний обо мне, Мод и остальном. Он даже не знал, что станет отцом. Посланник словно читал мои мысли.

— Об этом вы не подумали, — сказал он.

Я кивнул.

— Выпьем пива. Вам следует кое-что услышать.

Город он знал как свои пять пальцев — а может быть, просто очень хорошо подготовился к операции. Впрочем, одно не исключало другого. Он шел прямо к цели — небольшой пивнушке на узенькой улице. В пивнушке был свободен столик, находящийся в отдалении от других, и Посланник отправился прямо к нему. Дождавшись, когда я выдвину стул, он тоже сел. Судя по взглядам официантов, нас здесь ждали. В этой неприятной ситуации был оттенок нереальности, как будто все происходило по заранее подготовленной схеме. Это навязчивое чувство неотступно следовало за мной все время, что я провел в Вене, по дороге домой и долго после. Такое ощущение бывает вызвано ограниченностью выбора, оно возникает в ситуациях, начисто лишенных «развилок». Речь может идти о повседневных мелочах вроде утреннего выбора ботинок, галстука к рубашке, чая или кофе к завтраку. Тривиальности, создающие необходимую иллюзию свободы. Когда сокращается или исчезает пространство для маневра, в равной степени возрастает чувство утраты единственно значимого: необходимости выбирать, утруждать свою совесть.

Посланник выбрал сорт пива для нас обоих, попробовал и сказал:

— Свежее, хорошее.

Я пил, не чувствуя вкуса.

— О чем вы хотели рассказать?

— О некоторых обстоятельствах. Нужно кое-что уладить… — Он снова пригубил пиво. — Вы ведь понимаете, что имеете дело с серьезными вещами…

— Мы? Кого вы имеете в виду?

Он назвал тех, кого я переименовал в Генри Моргана, Мод, Стене Формана.

— Я не знаю, что вам известно, — сказал он. — Так что лучше расскажите. Мод наверняка доложила.

— Нет ни малейшего желания, — ответил я. — Дождитесь выхода моей книги.

— Мы можем сделать так, чтобы тебе ужасно захотелось все рассказать, — произнес он. — Но всем будет лучше, если это произойдет, так сказать, естественным образом.

Изначально этот человек производил впечатление добродушной услужливости. Вскоре оно сменилось расплывчатой неприязнью. Полагаю, что дело было не только в омерзительно голубых глазах и странном аромате леса.

— Не будем говорить о литературе, — сказал он. — Я слишком плохо разбираюсь в этом деле. К сожалению. Но я знаю, что книга может доставить множество неприятностей… если она заденет и раздразнит важного человека. Было бы обидно… в вашем случае… вы молоды и, наверняка, талантливы… обзавестись врагами понапрасну…

— Придется рискнуть.

— Возможно. Но скажем так… — Он склонился над столом и произнес без малейшего напряжения: — Когда увидите своего друга — сегодня, чуть позже, — вы измените свое мнение…

— Что вы с ним сделали?

— Не «мы», — возразил он. — Это другие. Если бы я не нашел их и не вмешался, то его… уже не было бы в живых. У меня другие методы работы.

Я не помню, выложил ли я все, что знал, уже тогда, за столиком в пивной, — или это произошло позже, когда я увидел, что осталось от Генри Моргана. Собственно говоря, это не так важно. Посланник узнал, что мне известно, и, исходя из этого решил, что еще следует сообщить. Он работал методом посвящения и воззвания к разуму, а если этот метод не срабатывал, то в ход шел метод исключения. Все могло закончиться по-настоящему плохо. Посланник не объяснял деталей — он умел говорить намеками, обращаясь к интуиции. Он не позволял себе ни единого высказывания, которое могло быть юридически истолковано как угроза. Достаточно было самой ситуации и того, что прочитывалось между строк, в тоне голоса, во взглядах и прежде всего в паузах. Молчание было главным инструментом запугивания. Это был непостижимый механизм.

Я получил некоторые отягчающие сведения о делах, которые Генри Морган и Стене Форман вели с Вильгельмом Стернером. Подробности оказались мерзкими, но я не слишком удивился. Равно как и списку того, что мне не следовало упоминать в своей книге — списку обстоятельств, о которых я должен был умалчивать, по меньшей мере, пока. Разумеется, это были вещи, которые рассказала мне Мод, чтобы дополнить повествование: сенсационные подробности и пикантные детали, которые я включил в рассказ от первой до последней буквы. Теперь же последовал контрприказ, подтверждающий правдивость слов Мод.

Эти требования были озвучены именно как требования. Я запоминал одно за другим, как в кабинете редактора подцензурного издательства, где из текста приходится исключать правдивые, но непригодные для публикации факты, — и это переживание, вероятно, роднило меня со многими европейскими коллегами той эпохи. Впрочем, по-настоящему меня изумила просьба Посланника о «небольшом дополнении».

— Я буду рад, если вы упомянете три слова… в любом подходящем месте…

— Зачем?

— Это как чек. Как подпись. Чтобы показать им, что мы договорились.

Я не понимал.

— Кому — им?

— Моим заказчикам.

— И что это за слова?