Ганя

Свет висячей лампы прямо падал на её волосы. Одета она была в гладкое чёрное платье, а рукой у самой белой шейки придерживала небрежно наброшенную мантилью, — видно было, что она торопилась одеваться. От неё ещё веяло теплотою сна. Когда я пожал её мягкую нежную руку, то одного этого прикосновения было достаточно, чтобы заставить меня вздрогнуть. Ганя изменилась как наружно, так и внутренне. Уезжая, я оставил её чуть ли не дворовой девочкой, а теперь это была девушка с осмысленным выражением лица и приличными манерами. Из её глаз смотрела пробудившаяся умственно и нравственно душа. Она перестала быть ребёнком, — это доказывало и её неопределённая улыбка, и оттенок невинного кокетства, — было видно, что она понимает, как далеко изменились наши отношения. Вскоре я удостоверился, что в некоторых отношениях она берёт надо мною верх. Я был ученей, но в понимании жизни, каждого положения, каждого слова, представлялся малым ребёнком в сравнении с нею. Моя важность опекуна и панича ушла куда-то далеко. Дорогой я придумывал, как мне повидаться с Ганей, как заговорить с ней, как снисходительно относиться к ней, но все эти планы рухнули окончательно. Положение вещей начинало складываться как-то так, что не я был добр и ласков к ней, а она казалась ласковой и доброй ко мне. Сначала я не отдавал себе в этом отчёта и скорее чувствовал, чем понимал это. Я решил, что буду расспрашивать её, чему она учится и чему научилась, довольны ли ею madame д'Ив и ксёндз Людвик, а тем временем она, с тою же улыбкой, допрашивала меня, что я делал, чему учился и что думаю делать в будущем. Да, странно как-то это всё устроилось, совсем не так, как я рассчитывал. Короче сказать, наши отношения изменились в совершенно обратном порядке.

Я ушёл к себе в комнату отчасти удивлённый, отчасти обманутый в своих ожиданиях, под влиянием разнообразных впечатлений. Старая любовь снова начала проглядывать, как огонь сквозь щели горящего здания, и вскоре покрыла собой все эти впечатления. Просто-напросто, фигура Гани, чистая, полная прелести, ещё дышащая теплотою сна, её белая ручка, придерживающая мантилью, её небрежный наряд и распустившиеся волосы — взбудоражили моё воображение и заслонили передо мною всё окружающее.

С её образом перед глазами я так и заснул.

VI

На другой день я встал очень рано и выбежал в сад. Утро было чудесное, росистое, благоуханное. Я шибко шёл к грабовой шпалере, сердце шептало мне, что там я застану Ганю, но оказалось, что моё сердце, чересчур расположенное к предчувствиям, ошибалось, — Гани у шпалеры не было. Только после завтрака я остался с нею наедине и спросил, не хочет ли она пройтись по саду. Ганя охотно согласилась, побежала в свою комнатку и через минуту возвратилась в широкой соломенной шляпе, которая бросала тень на её лоб и глаза, и с зонтиком в руках. Из-под этой шляпки она так плутовски улыбалась мне, как будто бы хотела сказать: «смотри, как это идёт ко мне». Мы вместе вышли в сад. Я направил путь к грабовой шпалере, а сам всё время думал о том, как бы мне начать разговор, о том, что Ганя, конечно, сумела бы сделать это лучше меня, да не хочет помочь мне, или, вернее, забавляется моею неловкостью. И я шёл около неё молча, сбивая хлыстиком головки цветков, растущих на рабатках. Вдруг Ганя рассмеялась, схватила мой хлыстик и сказала:

— Пан Генрик, чем провинились перед вами эти цветы?

— Э, Ганя, какие там цветы! Видишь, я не умею начать с тобою разговора, — очень ты изменилась, Ганя. Ах, как ты изменилась!

— Допустим, что так. Это сердит вас?

— Я не говорю этого, — ответил я с оттенком грусти, — но я не могу освоиться с этим, мне всё кажется, что та маленькая Ганя, которую я знал раньше, и ты — два различных существа. Та сжилась с моими воспоминаниями, с… моим сердцем… как сестра, Ганя, как сестра, а эта…

— А эта (она показала пальцем на себя) чужда вам? — спросила она тихо.

— Ганя, Ганя! как ты можешь думать что-нибудь подобное!

— А ведь это очень естественно, хотя и грустно, — ответила она. — Вы ищите в сердце прежних братских чувств ко мне и не на ходите их: вот и всё.

— Нет, Ганя! я не в сердце ищу прежней Гани, потому что она там всегда, но ищу её в тебе, а что касается сердца…

— Что касается вашего сердца, — весело перебила она, — то я догадываюсь, что с ним стало. Осталось оно где-нибудь в Варшаве при другом сердце. Это легко отгадать.

Я пытливо заглянул ей в глаза. Я сам не знал, испытывает ли она меня, рассчитывая на впечатление, которое произвела на меня вчера и которого я скрыть не умел, или играет мною, и играет довольно жестоко. Но вдруг и во мне проснулось желание сопротивления. Я подумал, что должно быть представляю в высшей степени комическую фигуру с моим взором умирающей лани, пересилил себя и ответил:

— А если б и вправду так?

Едва заметная тень удивления и как будто бы неудовольствия промелькнула по ясному личику Гани.

— А если и вправду так, — ответила она, — то значит, что вы изменились, не я.