Ганя

А я так совсем не знал об этом. Может быть при мне и говорили, но в это время внимание моё было занято совсем другим.

— А ты не навестишь маму? — спросил я.

— Увидим. Мы ещё поговорим об этом.

— Вот уж почти год, как она за границей, — вздохнул ксёндз Людвик.

— Лечение требует этого… Будущую зиму она уже может прожить здесь. Пишет, что чувствует себя лучше, только скучает по нас и беспокоится, — ответил отец, и потом, повернувшись во мне, добавил:

— После чаю приди во мне. Я хочу потолковать с тобой.

— Хорошо, папа.

Я встал и вместе со всеми остальными пошёл в Гане. Теперь она уже совсем оправилась, хотела было встать, но отец не позволил. Около десяти часов перед нашими окнами загремели колёса какой-то брички. Приехал доктор Станислав, который с самого полудня ходил по крестьянским избам. Осмотрел он Ганю и объявил, что она совсем здорова, но что ей нужны развлечения и отдых. Учиться он ей запретил вовсе.

Отец советовался с ним, не лучше ли увезти маленьких девочек на время, как эпидемия будет продолжаться, или можно держать их дома? Доктор успокоил отца, сказал, что опасности нет, и потом ушёл спать, — он так и падал от усталости. Я проводил его в свою комнату и сам тоже намеревался раздеться, потому что страшно был измучен впечатлениями сегодняшнего дня, как в комнату вошёл Франек и сказал:

— Панич! старый пан просит вас к себе.

Я тотчас же отправился. Отец сидел за письменным столом, а на соседних стульях — ксёндз Людвик и madame д'Ив. Сердце у меня билось тревожно, как у обвинённого, который должен предстать перед судом, потому что я был почти уверен, что меня станут расспрашивать о Гане. И действительно, отец начал говорить о чём-то очень важном. Сестёр моих, вместе с madame д'Ив, он отправит в Копчаны, к дяде, ради спокойствия матери. Но в таком случае Ганя останется одна среди мужчин. Отец не хотел этого. Притом он заявил, что у нас происходит что-то такое, о чём он расспрашивать не хочет, но чего одобрить не может никоим образом и надеется, что отъезд Гани положит всему конец.

Тут все начали пытливо смотреть на меня и до крайности изумились, когда я, вместо того, чтоб отчаянно сопротивляться против отъезда Гани, радостно одобрил его. А у меня был тот расчёт, что этот отъезд равнялся разрыву всех её отношений к Селиму. Кроме того, какая-то надежда, точно блудящий огонёк, вспыхнула в моём сердце, что я, а не кто-нибудь другой, повезёт Ганю за границу. Я знал, что отец ехать не может, — время жатвы было на носу, — ксёндз Людвик за границей никогда не был, — оставался только один я. Но это была слабая надежда, она угасла, как блуждающий огонёк, когда отец сказал, что пани Устшицкая через два дня уезжает на морские купанья, и что она согласилась взять с собою Ганю. Послезавтра Ганя должна была выехать. Огорчило это меня не мало, но я предпочитал, чтобы Ганя уехала, хотя бы и без меня, чем оставалась бы здесь. Покаюсь, — одно обстоятельство обрадовало меня несказанно: что сделает Селим, и как примет это известие, когда я сообщу о нём на следующий день?

Перевод Вукола Михайловича Лаврова