Ганнибал. Роман о Карфагене

Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться:
Лишь тебя увижу, уж я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.

Антигон откровенно наслаждался пением. В жилах грека кипела молодая кровь, заставляя его непроизвольно дергать бровями и подрагивать левым уголком рта. Когда музыканты закончили играть и начали меняться инструментами, он велел рабыне принести серебристый поднос с тремя кубками сирийского вина и несколько кусков хлеба. Из мякиша он слепил фаллос и прислонил его к стоявшему посредине кубку.

Вскоре ему сделалось как-то не по себе. Ко всему прочему, хорошо знакомый с детства древний эллинский гимн в честь бога плодородия сопровождался довольно странной мелодией, немедленно вызвавшей в памяти долгое заунывное пение погонщиков верблюдов, так надоевшее ему во время двухдневного перехода через пустыню. Но тогда они молили своих богов ниспослать им на пути крошечный источник посреди выжженной безжалостным солнцем пустыни. Здесь же речь шла совсем о другом. «Евнух» самозабвенно бил костью по глухо гудевшему от ударов барабану, старик играл на флейте, а египтянка то прижимала к груди, то как бы отбрасывала от себя незнакомый Антигону музыкальный инструмент с полым корпусом и длинной, изящно изогнутой декой. Быстро-быстро пробегая по струнам пальцами, она гортанно выкрикивала в притихший зал:

Давайте вместе воспоем хвалу ему
И уберем препятствия с полей!
Ведь божество желает одного:
Разбухнуть, растянуться и через
Них пройти, пройти по ним.

Контраст между словами, музыкой и манерой исполнения был настолько сильным, что потрясенные слушатели восприняли перерыв едва ли не с облегчением. Антигон подошел к музыкантам, поднес «евнуху» и старику кубки с вином и поставил перед певицей поднос с вылепленным им символом оплодотворения.

— Своим пением ты укрепила мою плоть и потому заслуживаешь благодарности.

Ее смуглое лицо запылало от возбуждения, расширившиеся ноздри дрогнули. Она села на низенький стул, пригубила вино и без тени смущения начала жевать подарок.

Антигон повернулся и почувствовал на себе ее пронизывающий взгляд. Всю вторую часть представления глаза египтянки, казалось, были прикованы к нему.

Через узкую щель между плотными кожаными занавесками пробился солнечный луч и окрасил кирпичную стену в бледно-розовый цвет. Антигон откинул одеяло, осторожно опустил ноги на пол и распахнул шторы. На улице было еще тихо, легкий северный ветерок доносил в гостевые покои на четвертом этаже запах моря и приятно освежал лицо. Сквозь окутавшую бухту туманную дымку сочился свет, делая ее похожей на наполненную лимонным соком хрустальную чашу. Вдали над белыми плоскими крышами виднелись смутные очертания холмов на мысе Камарт.

«Вроде бы недавно вернулся, а в груди опять защемило и снова манит в дальние странствия», — с удивлением подумал Антигон. К обычным в этих покоях запахам благовоний, кожи и шерсти добавился еще и кислый запах пота, исходивший от разгоряченных тел. Вместе это создавало щекочущий ноздри аромат любви.

Антигон искоса взглянул на ложе. Черты лица египтянки без ярких красок выглядели более мелкими, они одновременно неудержимо влекли, отталкивали и создавали ощущение полной беззащитности их обладательницы.

Антигон нежно провел рукой по щеке и лбу египтянки. Она мгновенно прижалась губами к его ладони.

— Откуда у тебя, дочь древних богов, такой ужасный шрам?

Она раздраженно переломила сросшиеся черные щеточки бровей:

— Это не шрам, а нарост. Его нужно как можно скорее удалить. Но где ты так хорошо выучил мой язык?

— Я почти три года прожил в Александрии. Должен признаться, что жители Ракотиса мне гораздо приятнее надменных македонцев, — улыбнулся он, — Ночью мы с тобой так и не нашли времени для разговора. Меня зовут Антигон. А тебя?

— Изида, — нервно ответила она и, желая скрыть смущение, взяла с подоконника бронзовое зеркало, долго смотрела в него, а потом решительно тряхнула головой.

— Ну, хорошо. Мне как-то не хочется плоско шутить и уверять, что я снова вернулся в лоно Большой матери [88]. Но поверь, такого божественного ощущения я никогда не испытывал.