Ганнибал. Роман о Карфагене

— Ах да, конечно, Антигон из Кархедона. Славную эмблему ты выбрал для своего банка. Помню, помню. — Фриних жестом предложил ему поудобнее расположиться на сиденье с деревянной резной спинкой и мраморными подлокотниками, — Все готово. Правда, я лично представлял тебя совсем другим… Скажем так, человеком преклонных лет.

— Сейчас не только в Кархедоне многие рано начинают жизнь, — устало ответил Антигон, полной грудью вбирая приятное тепло, исходившее от дымившихся в углу жаровен.

— Слышал-слышал, — понимающе усмехнулся банкир. — Лет с тринадцати-четырнадцати, не так ли?

— Да, где-то так. Правда, родовитые богатые семьи могут позволить себе не спешить. Они отдают своих детей на воспитание жрецам. Те учат их читать, писать и немного считать. Пуны полагают, что этого вполне достаточно. Да, я забыл упомянуть, что им еще дают полезные советы.

— Я расспросил о тебе многих сведущих людей, — тихо, почти ласково произнес Фриних. — Пойми правильно, речь идет о слишком большой сумме. Теперь я хотел бы подробнее узнать о твоих намерениях. Твой банк существует лишь два, ах нет, прости, два с половиной года, и пока у меня нет никаких оснований считать тебя надежным компаньоном.

— Я ждал такого вопроса. Что именно ты хочешь узнать?

— Не я… не я, — добродушно улыбнулся Фриних, — а наши власти и Надзорный совет. Сам понимаешь…

— …никто не вправе делать, что вздумается, у каждого есть четко очерченный круг обязанностей…

— Ты хочешь нарушить не мной установленный порядок. Потому я и хочу внести ясность.

Антигон скрестил руки на груди и начал коротко рассказывать о полученном им воспитании, о своем пребывании в Александрии в доме купца Аминта, о поездках в Индию, Тапробану и Аравию, о разделе оставшегося после смерти отца имущества и дальнейших планах.

Фриних слушал молча, изредка внимательно посматривая на возможного будущего партнера. Когда Антигон закончил рассказ, Фриних взял камышовую палочку и быстро заскользил ею по свитку папируса, а затем задумчиво спросил:

— Значит, ты хочешь разорить Аминта?

— Ни в коем случае! — Лицо Антигона мгновенно озарилось улыбкой. — Я только хочу разорвать все связи между банком, управляющим имуществом моего покойного отца, и надменным македонцем. Я не собираюсь больше зависеть от таких людей, как он.

— Вообще-то в Александрии с македонцами следует обращаться почтительно, — важно произнес Фриних. — Однако если за тобой будет стоять Царский банк… Ладно, два эллина всегда договорятся друг с другом.

Через час, весело напевая про себя, Антигон спустился по мраморной лестнице, захлопнул за собой тяжелую медную дверь и чуть ли не бегом устремился к двухэтажному особняку Аминта, расположенному между главной улицей и дамбой, соединявшей Александрию с Фаросом [93]. Зная привычки хозяина, он сразу же поднялся по пристроенной наружной лестнице на крышу и обнаружил ненавистного македонца лежащим под пестрым тентом. Темнокожая рабыня растирала и умело холила жирное тело, тонкими сильными пальцами выдавливая из него усталость и вялость.

Антигон небрежно кивнул Аминту и молча протянул ему свиток с текстом договора, согласно которому унаследованная молодым эллином доля в торговых сделках македонца переходила к известному своей неуступчивостью Царскому банку. Лицо македонца потемнело, на лбу выступили мелкие бисеринки пота. Он как-то сразу обмяк и бессильно, как студень, растекся по ложу.

— Скажи, о самый мудрый и богатый купец в Александрии, где флакон с твоим любимым душистым маслом? — с издевкой спросил Антигон, глядя прямо в затравленно бегающие глаза Аминта.

Македонец пробормотал что-то невнятное. Тогда Антигон сам вытащил из лежавшего рядом дорогого голубого хитона бутылочку и с силой ударил ею о край ложа.

На следующее утро угрюмый возничий-египтянин отвез Антигона в речную гавань. Там он несколько часов провел в маленькой беседке, потягивая пенистое местное пиво и дожидаясь дау [94], которое должно было доставить его в Канопос.

Изида жила в маленьком домике прямо на опушке пальмовой рощи. Снаружи сильный зимний ветер раскачивал верхушки пальм и выбрасывал на прибрежный песок грязные клочья пены. В убого обставленной комнате их обоих согревали не только прикрытая медной решеткой жаровня, но и жар страсти.

Вечером Антигон был просто потрясен греческой песней в исполнении Изиды. Гости одной из наиболее известных здесь таверн также пришли в совершеннейшее неистовство. Под резкие рыдающие звуки флейты египтянка трагическим голосом восклицала: