Гарь

– Како велено, тако и служу, куды б ни достягнул, – катая на щеках желваки, сквозь зубы высказал неприятному гостю. – Великий государь Никон всё ещё патриарх на Руси, другова покудова нету, а сюда в протопопы я лично им ставлен, и службы строю по его новым служебникам всею правдой.

«Ох уж насмотрелся я и наслушался правды той. Да чё ж опеть деять? Каков строитель, такова и обитель». И вслух съязвил:

– Правда твоя от слепого, что до сих пор безногих поводырит. Чаешь, не потечет огонь истинной правды от престола Господня и не порушит соблазны ваши? – Аввакум поднялся. – Жди, никонияне! Воссияет от царя-батюшки свет древлей веры.

Вздыбил бороду и, глядя на тёмные киоты в углу, едва подсвеченные слабеньким, изнемогшим огоньком лампады – вот-вот сорвётся и отлетит от фитиля издыхающим светлячком – крепко вдавил персты в лоб, перекрестился по-староотеческому, сурово глянул через плечо на тяжко, по-воловьи, вздохнувшего Евсевия и покинул избу протопопа.

Сидя дома у двери на конике, молчал угрюмо и долго. Марковна, когда он уходил в церковь, как уселась за угол стола, подперши ладонью голову, да так и сидела, печально воззрясь на мужа.

– Сыны-то где? – наконец спросил он и как-то виновато взглянул на Марковну. – Опеть небось на верфи с Гаврилой плотничают, а доча у Ржевских коклюшками рукоплетничает. Деве то и добро.

Настасья Марковна поднялась и, как обычно, неслышно и со опрятством подступила к нему.

– Чё, господине, опечалился еси? – спросила жалеючи. – Сказывай, не пыть себя.

Аввакум сидел, уперев в колени локти и обхватив голову руками, покачивался, зажмурясь, как кланялся.

– Каво мне творити, друже мой жёнка? Стужа еретическая лютует на дворе. Кричать ли мне о блудне сей или сокрыться где? Ох, связали вы меня!

– Господи помилуй! Не говори такое, Петрович! Слышала я – ты сам читал речь апостольскую – «привязался ежели к жене, так не ищи разрешения, а ежели отрешишися, тогда не ищи жены». Я тя с детьми нашими благословляю – дерзай проповедовать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи. Пока Бог изволит, живём вместе, а разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай. Поди, поди, Петрович, каво и страшиться после стольких-то страданий? Вдоль горя туда и оттеля по Сибири едем, да силён Христос и нас не покинет.

Отнял от лица руки Аввакум и, моргая, словно сгоняя с глаз досадную слепоту, встал с лавки, низко поклонился Марковне:

– Другова чего из уст твоих, знал, не услышу. – Обнял ручищами и как упрятал в них протопопицу, зависью бороды скрыл головушку, шепнул:

– Жить – Господу служить, жёнушка, а сеющие слезами радостью пожнут.

И пошел говорить народу с папертей церковных, не входя в храмы, где лукавый празднует. На торгу, у въездных башен градских гудел набатом голос протопопа. Засуетились попы, бросились к воеводе, мол, уйми хулителя, мы народ окормляем новой верой христианской, как положил нам патриарх и царь православный, а он рёвом своим бесстыжим прихожан из церкви повымел, и они за ним табуном ходют, яко за новым пророком Христовым.

Подавали челобитные, а Евсевий даже посохом протопопьим по полу дрызгал, мол, своих людишек в Москву к государю наряжу, поскольку ты, воевода, явно темничаешь, в хоромине своей злыдня принимаешь, а ходу бумагам нашим никак не даёшь.

А и правда: придерживал жалобы воевода Ржевский, не пускал в Москву опасные писули, но и сам не урезонивал Аввакума, а как-то высказал Евсевию, дескать, чего ты ждёшь от меня, коли его сам государь великия и малые Руси своей рукой из ссылки позвал? А по какой нуже, тебе ведомо ли?.. Допишешься, как дать, турнут самого в край света Якутского.

Не любил воевода жалобщиков и, чтя новую челобитную, стенал:

– Боже мой, Боже, всякий день то же!

И не удержался в очередной раз. Пробежал глазами бумагу, швырнул её на стол, накричал на посланца:

– Вякни-ка чернецу Евсевию – пусть своим ходом мимо меня грамотки сии в Москву правит, чаю, наскребёт на свой хребёт! – в отчаянии хватил кулаком по столу, челобитная пугливым голубком спорхнула на пол. – Слышно, Аввакума на место Никона в патриархи метят!..

Посланец выгорбился в поклоне, ловко схватил с пола бумагу и спиной вперёд выбежал из воеводских хором. Больше не донимали воеводу Ржевского жалобами, притихли мышами, ждали весны, когда бунтарь, угодный царю, съедет из Енисейска восвояси…

Кончались холода, постепенно отеплило, закапали сосульки с дровяных покатых крыш, а там сдвинул с себя и сплавил на низа ледяной панцирь могучий Енисей. Помор Гаврила подготовил лодку, переволочились в реку Кеть, простились с провожавшими и поплыли по ней до Оби. Шли в основном под парусами, кои за долгую зиму скропал из добротного полотна, по-поморски, умелый кормщик. Где-то на полпути к Тобольску повстречали баржу с казаками, спешащими в Енисейск. Причалились бортами. Казачий десятник поведал новость грозную: от Урала до Оби восстали на русских за притеснения да великий ясашный побор татары с черемисами и башкирцы с хантами, ещё и вогулы взялись за луки. А на бунт поднял их внук хана Кучума, Девлет Кирей.