Гарь

– Любят, лю-юбят, – хрипел под ударами и сплёвывая кровь протопоп. – Сколь вы христиан сожгли да еще сколько их баснями своими в ад к дружкам рогатым сведёте!

Перестали пинать Илларион с Павлом, удручённо глядели, как ворочался, пытаясь встать на ноги, и вновь падал Аввакум.

– Ишь ты умной, – пыхтел Илларион. – Так почё семью не жалешь? Примыкай к нам, помирись с церковью.

– Или уж отравись, сучий выродок! – криком пожелал Павел. – Развяжи нас с собою!

Всякой косточкой ныло тело Аввакума: сеченное кнутами и шелепами, надорванное тяжким бурлацким бродом, травленное худой пищей и голодом, насквозь промороженное, оно натужно, но выпрямилось на ногах.

– Сам над собою греха не сотворю, – заговорил, роняя с губ на рубаху розовые хлопья. – Хочу от вас, новых Каиф, пришедших на мя, как на Христа, венец мученский ухватить…

Пять дней уговаривали протопопа, и не одни Павел с Илларионом. По лицу больше не били, уговаривали щипками и пинками подписать бумагу покаянную, совали её под нос, и перо всовывали в руки, но не расписался под «скаской» страстотерпец, и отвязались от него. А поутру шестого дня, кое-как прихорошив, повели без цепей в Крестовую палату и поставили пред Вселенским собором.

В Крестовой было пестро от черных и золотных одеяний, рябило в глазах. Оробел Аввакум: «Ох, сколько их на одного, – думал. – Сорок али больши. И греков довольно слетелось и русских не вмале. Эвон и новый патриарх Иосаф здесь, а как же без него, и царь-государь изволил на позорище поглядеть, и шпынь вечной – архимандрит Чудовский Якимушко – золотушным глазом помигиват, и спасский Сергий – матерщинник. А энто гостюшки дорогие, побирушки, Паисий Александрийский, вор, величаемый «папой и патриархом Божия града и всея вселенной судия». Тьфу на тебя! Рядом с ним мостится Макарий, патриарх великия Антиохии и всея востока. Как бы не так! Магмет турский тамо великий и об вас ноги обшаркиват. А наши-то сидят, что лисы, глазёнками шустрят, посверкивают. Ба-а! И оне тут, жюки мотыльные из никонова навоза вылетевшие, Павлушка с Лариошкой. Ну-у, бл…дины высерки, в очах от вас всех темно».

Первым читал вслух по бумаге о греховных перечах Аввакума патриарх Московский. Долго жевал, как корова жвачку, хитроплетенье укоризн, всех утомил, а что делать – грехи не пироги, не прожевав не проглотишь. Вот и монотонил об одном и том же целую вечность, и зашушукались, ёрзая на скамьях, члены собора, засморкались в ширинки, запокашливали. Даже Алексей Михайлович задремал и сник в кресле высоком, и скипетр с державой на колени свалил. После патриарха говорили другие, кто в гул чёл заранее выписанное в столбцы, кто заученно, по памяти, горячо и вдохновенно. И все кончали на том, что надобе протопопу покаяться, принять исправление книжное и треперстие и не мутить народ. Вроде бы всё шло тихо и гладко, только пропотели судьи, сидя в нарядных мантиях и рогатых камилавках.

После всех говорил Паисий «всей вселенной судия», и тоже долго, и об одном и том же. Аввакум всё это время стоял и уж не чувствовал ног, но напруженное тело и злость на судей – самодовольных и пышных, с лоснящимися лицами – не давали расслабиться и упасть. В полуобмороке слушал Паисия, речь которого пискливо переводил женоподобный Дионисий, грек-архимандрит.

Паисий наконец сел на своё место, а переводчик, пристукнув жезлом о каменный пол, обратился к Аввакуму:

– Кайся! Священный собор выслушает и простит тя, заблудшего овча. Кайся, не запираясь!