Гарь

Полуголову этого знавал Аввакум ещё сотником по Нижнему Новгороду – смуглолицего, с раскосыми волчьими глазами, подозрительного ко всем служаку. Столько лет скапало, да вот и встретились. Нагрянул со своей командой полуголова к ним, порыскал глазами, усмотрел непорядок. Тюрьма хоть и была построена, да не так, как следовало – бревенчатая ограда, в центре её просторная землянка с доброй печью, под ногами пол из жердей, лавки, икон старого письма полный угол. Облаченный царём большой властью, он припугнул воеводу Неёлова за самочинность и тут же приказал рыть по четырём углам ограды ямы с одним небольшим окошком в срубе у самой земли, куда подавать хлеб и воду и в него же метать на лопате из ямы всё ветхое во двор, а ставень на окошке затворять на ночь на замок, а ключ держать в караульне.

Ямы рыли-долбили без передыху неделю и расселили в них узников, а землянку заняла стража, прежде жившая в домишке у воеводской избы. Аввакума переселяли последним, и полуголова удосужил его беседой. Больше говорил сам, едва шевеля тонким, как прорезь, ртом.

– Всегда-то не люб ты мне был, анафема, а позже, как ты на «колдофе» из норы смертной девку уволок, да куда-то от глаз властей скрыл, ещё пуще того возненавидел. Да-а, претерпел я за тебя… Из сотников в стрельцы понизили, так как в мою стражу ты её упёр. Веть ты? Теперя-то чо запиратися… Лет тому прошло много, но у меня на тебе дононе вота где, – стукнул кулаком в грудь, – шибко люто можжит! Луконю стрельца помнишь?

– Помню, – вздохнул Аввакум, – доброй он человек.

Елагин тоже вздохнул, но злое сожаление было в его вздохе.

– Доброй, ишо ба: спину кнутьями до казанков ободрали, а всё твердил ваши с дьяконом слова, што, мол, собаки бродячие выгребли из земли гулёну Ксенку и, мобудь, сожрали. На том дело и стало, но я не ве-е-рю. Луконя-то с радости, что жива оставили, забрёл в кабак царской, да ну всех поить, деньги почём здря целовальнику метать. А откель у стрельца такие деньжища – полтину, али рупь цельный спустил… Ну ладно, табе нонича о другом помыслити надобно.

Полуголова достал из обшлага кафтана бумагу и стал считывать с неё вопросы, отмечая их крестиком.

– Символ веры правильно чтешь ли?

Аввакум стал читать:

– «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя. – И дойдя до: – И в Духа Святого, истинного, Животворящего», был остановлен окриком:

– Вот и брешешь! Слова «истинного» в Символе веры нет!

Зло прищурился протопоп:

– Дух Святой истинен есьм, а вы, воры, слово «истинный» из Символа веры выбросили.

Елагин удрученно перекосил брови, кашлянул:

– Та-ак… ну а тремя персты креститеся хощешь ли, по нынешнему изволению властей?

– Тремя персты не крещусь и не буду, бо нечестиво то. И што много о том говорити.

Елагин спрятал бумагу за обшлаг, сожалеючи заулыбался безгубым ртом.

– Шепни-ка мне, ну пошто царь-батюшка тебя до сих пор живота не лишает, а? Всемилостивая царица Марея Ильинишна, твой ангел-хранитель, помре, так кто ему таперя мешат? Святой ты, што ли? Так и святых давне всяко мертвили. – Взглядом показал стрельцам на Аввакума. – Сведите его в закапушку, а мне сюды Лазаря, недорезанного болтуна, тащите.

Три дня, согласно царскому предписанию, выведывал у расстриг Иван Елагин их отношение к нововведениям и исправлениям веры, а на четвёртый всех их выдернули из нор, вывели за тюремную ограду к воеводской избе. Жителей Пустозерска заранее согнали сюда же, в окружение стрельцов, но многие, завидя чурку и плаху с топором, потихоньку отступали за спины охранников и разбегались по избёнкам, а кто остался, не смея бежать, стояли, угрюмо уставясь в землю.

Узников поставили перед плахой и чурбаном, не надев на них цепей. Да и незачем были они: измождённые скудной пищей да строгими постами с долгими молитвами люди в истлевших рубахах казались восставшими из могил живыми мощами. Они стояли над плахой, как пред жизненным краем, и ждали ввалившимися, безсуетными глазами – когда же под взмахом секиры перешагнут из многогрешной временной юдоли в отрадную вечность. Отторгнутые от людей, но не от впитанной с молоком древлеотеческой веры и подкрепляемые ею, слушали, что читал им с бумаги полуголова Елагин:

– «…Аще же, безумнии, похваляются в своих подметных письмах в Москву и другие городы лжесвидетельствуя на Христа Иисуса, якобы дал им вместо резанных языков новые и опять говорят по-прежнему ясно, и пишут своима воровскима руками писма на Соловки подстрекая к бунту, чем и возмутили святую обитель супротиву власти, и на Дон к казакам, всколебав весь мир…»

Елагин перевел дух и закончил криком:

– «За всё сие блядословие Аввакума засадить в землю безысходно и, осыпав струб землею ж, давать хлеба и воды».

– Руби голову-у! – вскричал протопоп. – Плюю я на его кормлю!

Елагин махнул стрельцам, те скоро скрутили Аввакума и уволокли на тюремный двор. Полуголова подождал и продолжил: