Гарь

Не дождался Аввакум от воеводы своего отобранного сундучка с нужными требами. Самолично из жестяной кружки, пробив в ней гвоздём поддувы, соорудил какое-никакое кадило, приладил к ней подвесь проволочную. Для воскурения благовонного наскоблил с золотистой лесины сосновой затвердевшие слёзки смолы, наполнил кружку калёными угольями, притрусил их пахучими янтаринками и пришёл ввечеру на сиротский погост. Медленно помахивая кадилом, ходил меж могил, отпевая слабым голосом почивших. Отпевал по памяти, с детства запомнив наизусть Евангелие, и Апостол, и Молитвослов: из кадила синё стлался над холмиками дымок и витала в гиши над ними утешительная мольба-просьба Аввакума:

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного, почивших рабов Твоих и яко Благ и Человеколюбец, огпущай грехи, ослаби и остави и прости вся вольная их согрешения и невольная, избави их вечные муки и огня геенского и даруй им причастие и наслаждение Твоих благ, уготованных любящим Тя… и тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. А-а-аминь.

Отпел и не ушёл сразу с погоста: ослабшие от скудного пропитания ноги не держали всё ещё большого, хоть и высохшего человека. Уж которое время бродил с семьёй вкруг острога, копая коренья да луковицы саранок, жуя лепестки багула, а кашкой сосновой и берёзовой с серёдки зимы пробивались, обманывая пустые желудки. Вот и подламывались ноги от такой сыти. Опустился на край могилы в ногах упокойного, прикрыл глаза: пошумливало в голове, как на речной шивере шумит неугомонная вода, а то вдруг начинали тилинькать в ушах тонкие звоны, да так часто, будто кто мчит на тройке по снежной замети и заливаются вовсю поддужные колокольцы. У ног, остывая, исходило последним дымком кадило, и чуткие от голода ноздри Аввакума вдыхали сладостный запах сосновой смолы, он чудно спахивался со звоном колокольцев, и блазилось протопопу, что стоит на службе в каком-то раздольном, без конца и края, соборе, и ничего-то не проглядывается в нём, только мелькают перед глазами голубые и красные пятнышки то ли лампад, то ли свечек, да обволакивает, усыпляя, божественная воня ливонского ладана. И ничег о не хотелось думать, но без спроса на память являлось многое. Представилось, как, возвратясь в Тобольск с Московского собора, рассказывал архиепископ Симеон о новом Никоновском служебнике, в предисловии которого печатно объявлено о двоевластии в России, и всем православным народам наказывалось славить Бога за то, что он «…избра в начальство и заботу о людех своих премудрую двоицу — великого государя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха и что следует возрадоватися всем живущим под державою их, яко да под единым государским правлением». Сказывал и о том, как доставленный из ссылки на Святейший собор протопоп-друг Иван Неронов вместо покаяния упрекнул патриарха в жестокости к Логгину и ко всем осуждённым защитникам древлего благочестия, напомнив, что царь того нигде не одобряет, и как Никон ответил: «Мне царская помощь не годна, да таки на неё плюю и сморкаю. Священство выше царства!» И опять заточил Ивана в ссылку.

— Эвот какую силу забрал себе патриарх, — сказал тогда, три года назад, Симеон и заплакал. — А веть никто, Аввакум, ни одна живая душа не воспротивилась, не донесла царю о предерзкой выходке Никона, и я промолчал, грешный. Так-то все были в трепете, яко мёртвые уст разомкнуть не смели.

На что ответил ему Аввакум:

— Нешто не стало на Руси душ живых? А заговаривать Никитка горазд, он шептунами поволжскими тому ремеслу с малолетства обучен. И царя, горюна бедного, ушептал, ум-то в нём и перевернулся гузном кверху. Да как и не перевернуться, коли в литургию, при переносе Святых Даров, при мне ещё, Никон возглашал, кропя лестью: «Благочестивейшего, тишайшего, самодержавнейшего государя нашего, такого-сякого, великого больше всех святых от века! — да поминает Господь Бог во царствии Своём». Чему быть? Царь нонича хмелёнек от лукаво-злобного Никонова напоения. Не чаю, проспится ли…

Еле поднялся Аввакум с могилки, растряс по холмику остывшие угольки и пошёл как в мороке к воротам острожным, а там и в свою полусырую землянку, крытую драньём и засыпанную сверху от дождей толстым слоем глины. Хилая дверь была отпахнута настежь. Вошёл, опустился на порожек, глядя на отощавших, оборванных, как огородные пугалки, Марковну с дочей Агриппкой. Спросил о сынишках:

— Мужички-то наши где-ито?

Марковна — одни глазища на костном лице — с усилием, внатяг, улыбнулась, будто осклабилась белыми, как в девичестве ровными зубами.

— Аким-казак сеть раздобыл и увёл их на Нерчу, сулил рыбки наловить, — отдалённым голоском, вздохнув, ответила она и не смогла сразу сомкнуть ставшие прозрачными очужелые губы. Аввакум виновато глядел на её потуги и, чего раньше не делал, встал на колени, обнял жёнушку и поцеловал трижды, как похристосовался, надеясь тайно помочь ей своими губами справиться с пугающим его голодным оскалом. И помог. И Марковна всё поняла и вроде как пошутила: