Гарь

Шли дни — неделя, вторая, за это время много всяких людей побывало под окошком протопопа, но больше никого из мирских внутрь не пускали, видимо, донесли о свидании с благоволящим к Аввакуму Воротынским, не показывался и Осип, распоряжался сторожившими стрельцами сотник. И хлебца и водички в иной день забывали подать. Стольника князя Ивана Хованского-большого и к окошку не допустили — издали, стоя на дорожке, покланялся плача, да и ушёл. Приезжала Федосья Морозова, упросила передать узелок со съестным, перекрестила узника при сторожах да соглядатаях не таясь двуперстным крестом. Навестил и бывший архиепископ Тобольский Симеон, теперь глава Печатного Двора, на прощание пожал протянутую из окошка руку Аввакума, но не осенил ни тем ни другим знамением, поберёгся. Приходил Фёдор Ртищев. Много наведовалось посланцев от царя и патриарха Иоасафа. И у всех одно было к Аввакуму — поступись хоть в малом чём, и тебе простится, но всем им отвечал протопоп: «Не в чем мне каятися, чист бо есмь пред Богом в учении и вере». Но не отступались власти, «лезли в глаза яко мушицы». Надоели настырством, и написал царю и отправил грамотку с Юрием Алексеевичем Долгоруким, который, приезжая, ни о чём не просил, кроме благословения. Чтил за дружество к себе смелого правдослова Аввакум и не сомневался — дойдёт писаньице царю в руки:

«Что есть ересь наша, — писал протопоп, — или какой раскол вносим мы в церковь, как блядословят о нас никониане, нарицают еретиками и раскольниками и предтечами антихриста в книжке своей лукавой и богомерзкой — «Жезл правления» и прочих? Ты, самодерж-че, суд поставь на них, ибо такое им дерзновение на нас ты допустил. Не имеем в себе ни следу ересей, от коих пощади нас и впредь Сын Божий и Пречистая Богородица. Если же мы раскольники и еретики, как нарекают нас никониане, то и все святые отцы наши, и прежние благочестивые твои родичи, и все бывые прежде святейшие патриархи таковы же есть. Воистину, царь-государь, глаголю тебе: смело дерзаешь, но не в пользу себе. Кто бы смел говорить таковые хульные глаголы на святых русских, если бы не твоя власть державная попустила тому быти? Вздумай, государь, с какою правдою хощеши стати на Страшном суде Христовом пред тьмами ангельскими? Ежели в православии нашем, в отеческих святых книгах и в догматах их хоть одна ересь и хула на Христа Бога и церковь Его обрящется, ей-ей рады мы за это будем просить прощения пред всеми православными людьми и народы.

Всё дело в тебе одном, царь, затворилося, в тебе едином стоит. И жаль нам твоея царские души и всего дома твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем, поелику сам ты пользы ко спасению своему не ищешь».

Как и не сомневался Аввакум — получил Алексей Михайлович письмо, но каким-то образом написанное в нём утекло из его рук и во многих списках стало ходить в народе, накаляя и без того раскалённую обстановку в Москве, особенно в посадской её части, а вскоре объявилось письмо и в других городах и весях. Немедля был допрошен Долгорукий, а сопровождавшие князя его дворецкий и конюх «к огню подносимы бысть», однако никак не оговорили напраслиной добродетеля, тогда принялись за Хованского, который чёл кое-кому список с грамотки опального расстриги, даже батогами пытались вернуть память князю — откуда она у него. Отговорился, что подобрал на Пожаре. Дело тем и закончилось, но у Аввакума отняли бумагу и чернила.

А на Угреше в конце второй недели случился большой переполох: из своих палаток сбежали невесть куда расстриги Фёдор и Никифор. И цепи умудрились скинуть тихонько — никто не видел и не слышал, и в маленькое оконце сумели протечь и уйти неведомо куда, то ли болотистой поймой в Коломенское, то ли посуху в Москву. Искали всюду, а они как испарились и облачком лёгким удули куда знали.

Навестил Угрешский монастырь и сам государь Алексей Михайлович. Видно было — поджидали его: чистёхонько подмели двор, кое-что подновили, а к палатке Аввакума прямо от ворот насыпали красную дорожку из песка и толчёного кирпича. Протопоп видел эти приготовления и гадал: каво это ждут, какова знатного гостя? Уж не сам ли «папа и вселенский патриарх» Паисий изволит пожаловать? Но в ворота обители совершенно один въехал на белом в чёрных кляксах коне сам царь всея Руси. Ехал медленно по дорожке прямо к палатке Аввакума, приостанавливал и вновь шевелил коня, а на полпути остановился, смущённо глядя на окошко тюрьмы протопопа. Аввакум откинул раму, и глаза их встретились. Ох, сколько раз хотел Аввакум вот так, с глазу на глаз, поговорить с царём! И вот он, да далёконько до него, кричать надобно, чтоб услышал.