Гарь

— Блаженны-то блаженны, да жопы саженны, а головы с луковицу, да ума в них с пуговицу. — Сергий подвинулся поближе к Никите. — Знамо, как этот хворый в обители твоей келейничал. Небось, по-своему, никониянски — окаянски, или на старое свернул? Феодор, диакон царёвой церкви Благовещёния, был у него в Иверском монастыре, ещё в первый год ссылки на Валдай. Так он вправде сказывал, как Никон там в своей друкарне лично служебники по-старому печатал. Ты такое слышал?

— Смутно, но… нет, не шибко верю. — Никита заелозил головой. — Эт что ж, супротив себя восстал, как?

— А так. — Сергий достал из сумы маленькую книжицу. — Вот тебе «Часовник». Напечатан с благословения Никона. — Перелистнул несколько страниц. — Да вот тебе сума. Сам зри.

Игумен глазами близко припал к «Часовнику», потом уж взял суму в руки и замолчал, вчитываясь в книжицу.

— Вот так да… И благословение оттиснуто, — сказал и вроде замешкался игумен, глядя на носилки. — И слово в слово всё по-старому. А вот и «Духа Святого Господа Истинного и Животворящего» как надо вставлено. Он што же, веру святоотеческую возвернуть хотел?

— Не хоте-ел, — закривил ртом Сергий. — Он царя хотел запугать, чтоб тот его немедля, до бузы большой народной, упросил внове на престол патриарший сесть. Да не сложилось. Царь с греками уже без его управлялись. А Никон — он своё наворочал и с глаз долой. Да не вертись, в суму гляди, не надобно явно Чепелеву их казать, хотя он и друже диакону Фёдору и, надо думать, у него самого эти книжицы обретаются. Чует, что чтём, а сюды не смотрит — умён.

— Батюшки-светы! — крадучись изумлялся игумен. — Тут и «Псалтирь» в четверть листа печатана, и «Молитвенник», и «Каноник». Ну, брат ты мой, чудеса да и только.

— Чудеса-а, — согласился Сергий, — да токмо в решете, потряси — оно и пусто. Говорю — блажил, царя смушшал, книжки-то в народ не пустил. Темничал мордвин, своё выгадывал. Вот доберёмся до Москвы, там и поглядим, кого как. Царь Фёдор, кто знат, какой он правды держится. Вдруг да повернёт к старой вере. Поглядим.

— Ох, не повернёт, — возвращая суму, уверованно ответил игумен. — Ему патриарх Иоаким не позволит. Наш новый патриарх живёт по ирусалимскому уставу, как греки приучили, а оне древ-леотеческий студийский отринули, как унию подписали. И Иоаким и Никон дюже как знали, что греки, у коих святой Володимир веру приял, ране двумя персты крестились, по студийскому апостольскому уставу, а вот хлебнули униатского духа, то у них и пошло-поехало наискось. Не-ет, не поворотит. Он на Соборе, на коем Никона потрошили, тако грекам молвил: «…я ни старой, ни новой веры не знаю, как повелите, так и служить буду».

Подплывали к Ярославлю. Ни оград, ни хором города ещё не проглядывалось, но он уже издали являл себя многими блёсточками церковных куполов, будто кто присыпал его яркими золотинками. Ветер всё круче разводил волну, а с юга наваливалась, вскипая белыми кудрями, туча, с постёгнутой к брюшине лохматой, иссиня-чёрной полстью. Гоня пред собою горячий, сухой ветер, она часто обронивала незлобивый, поуркивающий гром, волоча за собой понизу расчёсанную косищу дождя. На лодию стало побрызгивать, и дьяк Чепелев обережно прикрыл лицо старика льняным полотенцем. Но ни дождинки, иное что-то беспокоило мниха: он разбрасывал руки, пытался сесть на носилках, кого-то отгребал от себя, мычал, пуская немочную слюну. Ему с осторожей примотали руки и ноги к слегам носилок надёжными полотняными увязками, — кабы вдруг не вывернулся за борт. Хмурый Чепелев с рыжей бородой нараспашку так и сидел рядом.

В Ярославле монахи с трудниками монастырскими скатали парус и сели за греби. Скоро под днищем захрустел придонный песок, и встречающий ссыльного патриарха люд гурьбой вбросился в Волгу, подхватил судно за бортовые причелины и под вздохи колоколен дружно вынес его из воды на береговой уступ. Здесь болезного старца встретило духовенство, кланялись, крестились, пели певчие. Было людно, ветрено и шумно, народ галдел всяк своё, а разгулявшаяся Волга металась на уступ горбинами мутных волн в оторочках пенных завитушек, а бухнув о берег, отползала вспять, слизывая за собой песок и недовольно бурча. На урезе воды её, обессиленную, подминала под себя другая, крутогрудая, мощная и так же шла приступом на берег, словно не желала отдавать лодию, но — подплеснуться под неё, смыть с уступа и уволочь назад в Волгу.