Гарь

— Верно-о, миряне! — сучил кулаками поп Сила. — По воле своей самозванит! Расстрига он! Выперли из первопрестольной, тамо он все церкви Божии неистовыми проповедями вконец запустошил! Теперя, одначе, к нам переметнулси-и, житья не стало!

Осада взревела:

— Удушим вражину! Кабаки закрыл. А оне царевы!

— Токмо по склянице на праздник!

— Нашенские пастыри нам добры-ы. С ними всяк день — гуляй Душа.

Не вынесла угрозного реву Настасья Марковна, расслабленно пошатываясь, оглаживая раскрыленными руками бревенчатые стены сеней, вышла на крыльцо. Трое из осаждавших молодых удальцов забрались на высокий забор, свесили ноги, но спрыгнуть во двор не смели. Они-то и замахали на толпу руками:

— Тишь-ко! Матушка тамо!

— Хворая, вишь!

Осада поутихла, перешёптывая от одного к другому, что там содеялось во дворе. Перешептались, загалдели:

— Матушку, государыню, не обидим!

— Добра Марковна! Люба нам!

— Не боись, протопопица. А сам-то пущ-щай кажет себя миру! Хоть и смутно вплёскивались в хоромину шумы, но по ярости выкриков, неубывному гуду Аввакум понимал стряхнутой болью головой — беда ломится в двери и негоже ему, протопопу, встречать её лёжа. Отвёл оберегающие ладони домашних, сел, свесив с колен бессильные руки, чая света помрачённым глазам, ждал, когда перестанут зыбиться половицы, откупорится слух. Вяло и вроде не в своей голове пошевеливались мысли, и были они туманны, раздёрганы на пряди, будто одна мутная волна накрывала другую. Сквозь ватную затолочь в ушах дальним шумком, продувным посвистом проникали в него придушенные выкрики:

— …тебя, матушка, и деток не тронем!

Голоса жёнушкиного было не разобрать, но Силино уханье филином — боталом долбило в темя:

— Люд сам церкви блюдёт, а не он, подкидыш московской!

И другой, со всхрапом, вывизг Струны:

— Ишь, рукосуй, язви его, явилси-и! Мене за пустинку сущую тако в клиросе заушил — три дни в горшке звон малиновый плавал!

— О-ха-ха! Правду байт! Всем городом сбегались послухать!

— Таперь самого заушим да в Москву для помину стужим!

— Сиди-и там в тиши, а нам грамотки пиши!..

Заворочался, запыхтел Аввакум от бесстыдной лжи и сорому, поднялся было на ноги, да насели домашние, повисли на плечах, придавили к лавке — не выходь к злыдням, растолочат, как горох в ступе. Сидел, вслушивался. Не понять было, что выкрикивала Марковна, голос её мяли другие оры:

— Твои слова, матка, на вей-ветерок сказаны!

— На пусты леса кукушкин звон!

— Пусь-ка выносит наши денежки! Многонько, небось, надрал с миру, пёс рыскучий!

— Лю-юд! Ломим ограду! Катай его, сволоту, покель не отдаст!

— Об чём орут? — Аввакум глядел на дверь, на домашних, смутно понимая по их испугу — вот-вот случится жуткое. Евсей, пуча обезумевшие глаза, дёргал белыми губами. Справился с ними, проорал в лицо Аввакуму:

— Деньги просют! Отдай!

Домочадцев била трясовица, поддержали в голос:

— Отдай! Матушку раздавят!

— Сбезумили! Всех порешат и робяток малых!

Денег податных, задолжных, с грехом пополам, но собрал протопоп полностью, но это были патриаршей казны денежки, за них особый спрос и розыск. А набралось два кошеля-кисы, да всё больше серебряными чешуйками — ефимками. Как их отдать? И не отдать мочи нет. Окружила беда Аввакума, смертынькой близкой осетила, как муху, не вырваться, не порвать липкие тенёта. Впервой вот так-то сокрушило протопопа людское озлобство.

— Отдайте, — слабо шевельнул рукой. — В сундуке они, в боковушке.

Распорядился, обронил голову и сидел отстранённый от себя и других. Евсей метнулся к сундуку, выхватил кожаные, округлые от монет, тяжеленькие кошели, выбежал на крыльцо. Стрелецкий десятник в зашнуренном красном кафтане, с пистолью за поясом, с обнажённой саблей в руке, увидя принесённые деньги, пошарил глазами по двору, приказал:

— Ворота не отпирать! Телегу к заплоту, живо!

Подкатили высокую телегу, десятник взобрался на нее, высунулся по грудь из-за забора. Притих народ, кто озорно, кто мрачно глазел на него снизу. Десятник поднял над головой кошель, потряс им:

— Пою-ют! — приложил к нему ухо. — О розыске царском над вами панихиду поют!

— Ты бросай давай!

— И мы споём, как их пропьём!

Он занес руку и было бросил кошель в толпу, но помедлил, распустил шнурок, выгреб горсть серебряных ефимок и, широко, как сеятель, метнул в толпу. Веер денежек карасевой чешуёй облестил народ. И снова, и опять десятник загребал полной горстью ефимки, пока не опустошил кошель. Он и его швырнул вниз.

Клубился люд, ползал по земле, ладонями подхватывал пыль с денежками, прятал в пазухи и за щёки. И не кричал боле: елозил, сопел, давя друг друга, да матюгался весело.

И второй кошель растряс десятник, охлопал руки, спрыгнул с телеги. Столбиком замерла на крыльце Марковна, глядела перед собой запустошёнными страхом блекло-синими глазищами, постанывала.

Увели протопопицу в дом, усадили на лавку рядом с Аввакумом. И всё бы ништо стало, да вновь дремучим бором в непогоду загудело с улицы, вымело из хоромин налаженную было тишину и покой.

— Нашими ж деньгами откупилси-и!

— Лово-ок!

— Ишшо чаво-о!

— Рушь вороты! Навали-и-сь!