Гарабомбо-невидимка

– Сио, – свистнула мошка, которую, говорят, любила моя кума Мечита.

– Сио, сио, сио, – свистнули три мошки из Гарапаты.

Наконец он понял! Он умрет в Гапарине! Ярость грязной водой хлынула в его сердце. Зачем они жгут и убивают? Скотокрад посмотрел на мертвую Сульписию: она лежала в луже крови, но смерть не изгнала кротости из ее открытых глаз. Наконец он понял весть! Он ведь и это видел: ехал во сне по пуне, совсем такой же, даже страшно, и вдруг показалось селенье, где река – как в Янауанке, дома – как в Янакоче, площадь – как в Мичивилке, жители – как в Тапуке. Чтобы убедиться, он пришпорил коня, но, словно он нес проклятье, и люди, и скот, и дома куда-то укатились. Хуже того: земля стала, как сито, вся в дырках, а из них повалило пламя. Он похолодел, словно труп, и понял, что ему не унять пламя, питающее пламя. В полном ужасе он попытался затушить его своим пончо. Земля быстро замерзала. Пламя убегало! Когда он проснулся, руки у него были опалены.

Мрачная тьма спускалась на усталых солдат.

– Сулили мясо, а кукурузинки, гады, не прислали! – ворчал один из них, совсем измочаленный.

– Они не виноваты, – сказал Сиксто Мансанедо. – Индейцы, сволочи, перехватили письмо из Пакойяна. Мы в Учумарке не знали, что с позавчерашнего дня наша очередь! В усадьбе вас ждет хорошее угощенье!

Они спустились по скалам, уже обросшим мхом ночи. Холод кусал сквозь шинель. Пленные шли покорно и молча. Показались кони, пирамиды винтовок, какие-то люди. В усадьбе было неспокойно.

– Дозор из Портачуэло явился, господин майор.

– Потери есть?

– Один тяжелый, десять ранены легко, господин майор.

– А эти откуда?

– Пленные из Гагарины, господин майор. Те, кто сопротивлялся.

– Провести сквозь строй, вожаков – окунуть!

– Пошли!

Пруды, в которых купается скот Учумарки, были почти не видны. Люди пошли вперед, страх и холод одел их в одинаковые одежды. Послышались всхлипывания и кашель. Не выпуская автоматов, солдаты окунали голову Пабло Валенсуэлы. Гарабомбо разозлился.

– Так нельзя! – крикнул он. – Я в армии служил, был сержантом, устав знаю! Солдаты не мучают гражданских!

– Это кто разговаривает?

– Я, сеньор.

– Какого тебе черта нужно?

– Я служил в армии. Мы пленные, так с нами и обращайтесь! Нас как учили? Если на войне возьмешь врага, чилийца там или эквадорца, говори с ним по-хорошему, допрашивай по-человечески, корми, постель приличную дай, чтобы не хулили Перу. А мы…

– Заткнись! Вот дикарь наглый! Да как ты смеешь? Какие же вы солдаты? Вы воры, уголовники! Приказано с вами покончить начисто. Думаешь, кто-нибудь будет против?

– Я против!

– Значит, так и помрешь.

…Зоркий Глаз нажал на курок. На восьмисотую пятницу с того воскресенья, когда он вернулся из армии, пуля настигла Гарабомбо. Удивленный последним удивлением, он открыл рот, но не закричал. Перед смертью он увидел крутые горы, бурную реку, цветистый убор пампы. Он сполз с коня. Ураган почувствовал, что руки его разжались, и остановился. Какой-то миг казалось, что всадник, упираясь в стремена, склонился к самой воде, чтобы сорвать небывалый цветок метров на пятнадцать ниже по течению. Потом он сломился и рухнул вниз. Он еще увидел гнилые доски моста, вопиявшие о беззаботности властей и хозяев, и час, когда он познал свою жену, и запуганный взгляд покойного тестя, и летучих мышей в Хупайканане, и допризывников под палящим солнцем, и уходящего вдаль торговца, и Бустильоса в Лиме, и тюремную парашу, и лишенных земли стариков, и светлые глаза дона Гастона, и знамена общинников, гордо вступающих в поместье, и третью школу в огне, и свою ногу, застрявшую в стремени, а потом он канул во тьму. Второго выстрела он не слышал и никогда не узнал, что в час беды его Ураган, несправедливо считавшийся норовистым, остался стоять, подняв, уши, и вел себя благородно, как и подобает коню, которому цена по меньшей мере пять тысяч.

– Остальных построить! – скомандовал сержант. – Расстреляем.

– Не убивайте! – заплакал кто-то.

– Стройся!

Солдаты медленно строились. Подошел надсмотрщик, роздал жареную свинину, горячий чай.

– Дети у меня! – плакал тот же голос.

– Готовы?

Солдаты устало прицелились.

– Готовы?

Снова раздался плач.

Тогда и пришел лейтенант Каррисалес, без каски, в порванной форме, в золе.

– Что тут такое?

Сержант отдал честь.

– Приказано их расстрелять, господин лейтенант.

– Кто приказал?

– Я, господин лейтенант.

– А какая сволочь тебя научила расстреливать пленных?

– Они сопротивлялись, Напали на нас. Мы так, нарочно. Попугать их!

– Это почему нарочно? Их надо пострелять! Разрешите, господин лейтенант! На что они, господин лейтенант? – просил тощий солдат, весь в чирьях.

У лейтенанта Каррисалеса задрожали губы.

– Зачем их пугать, несчастных? Немедленно отпустить!

Тощий солдат по-прежнему целился, другие тоже.

– Не слыхали?

– Они напали на нас сзади, господин лейтенант! По уставу можно.

Сержант попытался его успокоить: