Гардемарины, вперед!

У околицы Алешу и Софью догнала молодая чернобровая баба в сарафане из крашенины и красном повойнике. На затейливо расписанном коромысле она несла деревянные бадейки, полные воды.

— Силины? Зачем они вам? Дедушка послал? Пойдемте…

Дверь в избу была отворена, в сенцах бродили куры, долбили клювами земляной пол.

Алеша шагнул в избу и замер удивленно. Снаружи силинская изба ничем не могла привлечь внимание: сруб в две клети, узкие, затянутые рыбьим пузырем окна, крыша в замохренной дранке с невысокой трубой. Алеша еще подумал: хорошо, что изба не черная, сажи на стенах не будет. Какая там сажа, внутри вся изба пестрела, цвела красками. И огромная печь, и лавки вдоль стен, и посуда: туески да короба — все было разрисовано цветами, рыбами, птицами. Больше всего было лошадей, нарисованных неумело, но так резво и весело, что душа радовалась.

— Ой! Кто ж это все у вас так разукрасил? — восторженно спросила Софья, и Алеша оглянулся на нее с удивлением, таким вдруг теплым и ласковым стал ее голос.

— Это золовка моя. — Чернобровая баба кивнула на сидящую за прялкой девочку лет четырнадцати. — Даренка, что дверь настежь?

— Только мне дела — за дверьми следить, — звонко отозвалась девочка. — Мое дело прясть, сами велели!

— Да языком молотить целый день, да стены пачкать, — ворчливо заметила темная сухая старуха, месившая на залавке квашню.

— Мамаш, я странниц привела, покорми…

— Где ты их находишь, странниц этих, — продолжила старуха разговор сама с собой. — Человеку для работы руки Господь дал, а не ноги. — И словно в подтверждение своих слов еще яростнее принялась тискать тесто.

— Людей постыдились бы, говорить такое! — встряла девочка, стремительно оттолкнула от себя прялку и начала ловко перематывать пряжу с веретена на моток, выкрикивая с каждым поворотом мотовила: — Допряду кудель проклятую, и сама уйду странствовать на Валдай ко Святой Параскеве. Я жизни праведной хочу, постной, а не вашу кудель прясть!

— Да огрей ты ее, Фекла, по сдобным местам! — прокричала старуха таким же пронзительным, как у девочки, голосом, и сразу стало ясно, кто родительница этих визгливых, страстных интонаций. — Праведница захордяшная! Не пугай людей! Ты странниц лучше накорми, напои, в баньке попарь…

Алеша только головой вертел, пытаясь уследить за этими выкриками, но последняя фраза привела его в ужас.

— Мы не можем в баньку, — быстро сказал он. — Мы обет дали.

— Какой обет? — Софья посмотрела на него с удивлением, а озорная Фекла в дверцах уперла руки в пышные бедра и захохотала.

Алеша надвинул косынку почти на нос, подошел к иконе и зашептал молитву.

Наконец их посадили за стол, дали каши с конопляным маслом, томленой в молоке моркови, постных пирогов с рыбой и квасу. Фекла сидела напротив, поглядывала на Алешу и усмехалась.

Пришли с поля мужики и парни, спокойные, молчаливые. Старик вернулся с реки и сел в угол плести корзину.

— Барки-то завтра пойдут в Новгород?

— Пойдут.

— Возьмите с собой богомолок, им к Святой Софии надо…

Помолились и улеглись, кто на печи, кто на лавках, кто на полу на войлоках. Странницам принесли охапку свежей соломы. Уже перестала кряхтеть старуха, и чей-то размеренный храп потряс воздух, и сверчок робко, словно примериваясь, выдал первую трель, как из-за пестрой занавески показалось белое в лунном свете лицо Феклы, и Алеша услышал насмешливый шепот:

— Богомолка, а богомолка… Как звать-то тебя? Иди сюда, поговорим. — Вслед за этим раздался грохот, словно упало что-то тяжелое, и оглушительный смех. — Ой, беда, ой, не могу… Сколько раз тебе, Семен, говорила, не ложись ты с краю… — причитала Фекла.

— Уймись, беспутная! — закричала проснувшаяся старуха. — То-то из тебя природа прет! Семен, успокой ты ее, ненасытную.

Проснулись дети на печи и застрекотали, как кузнечики. Алеше показалось, что нарисованный Бова-королевич тоже шевелился, погрозил кому-то похожим на веретено копьем, и голубая лошадь затанцевала от нетерпения. Изба заскрипела, закашляла, и тут, перекрывая все шумы и шорохи, взвился альт юной Дарьи:

— Чего ты, Фекла, гогочешь? Чего ты горлу своему луженому передышки не даешь? Да пустите меня в чистую обитель, чтоб зрела я-то, чистое…

…И умолкла. Похоже, кто-то из парней, устав слушать сестрины вопли, закрыл ей ладонью рот.

— Пойдем отсюда, а? — Софья ощупью нашла Алешино лицо и зашептала ему на ухо: — Что они так все орут? Ох и крикливые…

— Это у них по женской линии, — ответил Алеша.

Гроза прошла стороной. Далекие сполохи освещали горизонт. По приставной лестнице они залезли на высокий стог.

— Аннушка, что она на тебя так посмотрела?

— Понравился, — буркнул Алеша и смолк в испуге, надо же «понравилась»! Давно уж не делал он таких ошибок. — Спи, милая, — зашептал он Софье озабоченно. — Завтра поплывем на барке, дадим роздых ногам.

— А это не страшно — плыть? Мста, говорят, порожистая.

— Это прекрасно — плыть под парусом!

— Расскажи про море… То, что вчера рассказывала.

Алеша подложил руку под голову и начал: