Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

- Гм... Вам желательно знать, кто обвиняется в убийстве? - Фома Фомич заглянул одним глазом в развернутые перед ним бумаги. - Государственный крестьянин села Боровой Кирилла Ферапонтов Косых.

Николай так и привскочил на месте. "Кирюшка!" - крикнул он. Фома Фомич круто повернулся в своем глубоком кресле и пристальными, острыми, внезапно потерявшими добродушное выражение глазами взглянул на Николая.

- Знаете, - сказал он. - Позвольте полюбопытствовать, добрейший!

- Но он уже уличен, Фома Фомич? - спросил Николай, начиная испытывать какую-то робостьч в присутствии Фомы Фомича.

- Ась? Вполне. Расскажите-ка, достойнейший!

Николай рассказал, как Кирюшка ни с того ни с сего угрожал Агафоклу, и вообще постарался описать свое странное, врезавшееся ему в память впечатление от Кирюшкиных слов и от выражения его глаз и лица. Фома Фомич о чем-то подумал, побарабанил пальцами.

- Ну, добрейший... - начал было он и вдруг спросил: - А не случилось ли вам эдак приметить, чтоб Агафокл Иванов о вере толковал... ну, о разных там божественных предметах? Не случалось встречать у него - тоже из боровских однодворцев - Арефия Сукновала?

- Никак нет-с, - с внутренним трепетом солгал Николай и подумал, что правдоподобно будет спросить: "А из каких он?" - и спросил.

- Ась? Из однодворцев, добрейший, из однодворцев, - сухо ответствовал Фома Фомич и, приподнявши свое грузное тело, бесцеремонно скинул халат и начал облекаться в затасканный вицмундир.

Николай все более и более робел, нетерпеливо вертелся на месте и наконец встал.

- Позвольте проститься, Фома Фомич, - сказал он.

- Ась? Извольте подождать: имею маленькое дельце.

Так вы говорите, что друзья с достойнейшим Косьмою Васильичем?

- Точно так-с, - смущенно пролепетал Николай.

В это время дверь с шумом растворилась, и на пороге показалась хорошенькая девица в кисейном платьице с небесно-голубыми лентами и бантиком. Ее личико было возбуждено.

- Что же это такое, папа, мимо нас опять гроб несут! - крикнула она и, мельком взглянув на Николая, скрылась.

- Десятской! - закричал Фома Фомич.

Моментально явился тот же плюгавенький мужичок, который привозил письмо в Гарденино.

- Сколько мне говорить, чтоб не смели носить покойников мимо дома! сказал Фома Фомич и с особенным выражением добавил: - Смотри у меня, добрейший...

Мужичок побледнел, торопливо заморгал испуганными глазами и опрометью бросился от дверей.

- Прошу покорно, - проворчал Фома Фомич, повязывая галстук, - барышни приехали на каникулы, отдыхают, просят развлечений, а тут, не угодно ли, удовольствие:

покойников на глазах таскают! Еще глупые эти перезвоны запретил.

- Ужасное бедствие! - сказал Николай.

- Ась?

- Ужасное бедствие-с, - повторил Николай громче.

- Подайте-ка, добрейший, вон платочек валяется. Вон, вон, на столе-то... Да-с, а каково, спрошу, нашему брату?

С кого, позвольте спросить, взыскивать недоимки?

Дверь опять отворилась, и вкрадчивый голос позвал:

- Подите сюда, папаша...

Фома Фомич беспрекословно вышел из кабинета. Николай тоскливо поглядел по сторонам. С тех пор как Фома Фомич приказал ему остаться, невежливо заставил повторить два раза одни и те же слова и особенно подать отвратительный, засморканный платок, Николай окончательно почувствовал к нему страх и теперь только о том и думал, как бы поскорее уехать.

Но Фома Фомич возвратился опять с прежним выражением несказанного благодушия; он смеялся своим беззвучным смехом и весело смотрел на Николая.

- Девчонки просят, чтоб вас обедать оставить, добрейший, - сказал он.

- Я с удовольствием, - пробормотал Николай, - но у нас жнитво.

- Ась? - переспросил Фома Фомич, внезапно переставая смеяться.

- У нас жнитво-с...

- Конечно, конечно... Ничего, пообедаете! Ну, а теперь прошу на минутку в канцелярию.

Николай не осмелился возразить, хотя теперь при слове "канцелярия" даже изменился в лице и покорно последовал за Фомой Фомичом.

Канцелярия помещалась довольно далеко. С широкой безлюдной площади, где по воскресеньям собирался базар, а теперь рылись куры в кучах навоза и уныло бродили собаки, нужно было свернуть в узенький кривой переулочек, миновать никогда не просыхающую лужу и с десяток хилых, закоптелых избушек с подслеповатыми оконцами. Вошли в большие прохладные сени; направо виднелась захватанная, обшитая грязною, измочаленною, рогожей дверь в канцелярию, налево - в избу. Переступив порог, Николай невольно схватился за нос: в сенях отвратительно воняло. Запах исходил из крошечного чулана в дальнем углу сеней. Около узенькой замкнутой двери этого чулана сидели два мужика с дубинками. Когда показался Фома Фомич, они вскочили и сняли шапки.

- Просил пить? - осведомился Фома Фомич.

- Не спрашивал, ваше благородие.

Фома Фомич побагровел.

- Ась? - крикнул он. - Как не спрашивал? Сколько селедок давали?

- Пять штук сожрал, ваше благородие. Нам самим в диковину, с чего не просит.

Странный шум поднялся в чулане; зазвенело железо, кто-то завозился, застучал в тонкую перегородку, закричал хриплым, надорванным голосом: "Изжену!.. Изжену!..

Изжену!.."