Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Со стороны ярмарки доносился однообразный шум. Соловей щелкал в кустах пышной сирени. Высоко взлетали ласточки, разрезая ясный воздух своими острыми крылышками. На деревьях алыми отблесками ложились косые солнечные лучи. Николай чувствовал себя все лучше и лучше. Гневное лицо хозяина уже не внушало ему ни малейшего страха. "Вот это так человек!" - думал он, и чай ему казался особенно вкусным, и яйца всмятку превосходными, и городок прекрасным городком, и садик не в пример милее старинного гарденинского сада. Точно на духу открыл он Илье Финогенычу свое положение, свои планы, свои неопределенные виды на будущее. Рассказал об отце, о гарденинской жизни, о том, как познакомился с Рукодеевым, о своих отрывочных и кратких разговорах с Ефремом. Илья Финогеныч слушал внимательно, спрашивал, задумчиво пощипывал свою козлиную бородку, иногда смеялся, хотя по-прежнему сухо, но так, что Николай искренне был уверен, что не над ним смеется Илья Финогеныч и что не злоба движет его смехом.

- В двадцать один год да с эдакой подготовкой поздно об университетах думать, - говорил Илья Финогеныч, - вздор-с. И столицы вздор, нечего туда тянуться.

Работы здесь много. Почему университет? Диплом нужен?

Специальность желательно изучить? Нет? Ну, и незачем.

Читай, трудись, - Илья Финогеныч постепенно перешел на "ты", и это тоже доставило удовольствие Николаю, - приобретай навык к серьезному чтению. С толком берись за книжку. Почему иные скользят о том о сем, а в башке пусто? Потому - за ижицу ухватились, "аз-буки" просмотрели. С фундамента начинай, с основы. Что есть основа?.. По истории - Шлоссер, Соловьев, Костомаров, по критике незабвенного Виссариона Григорьевича затверди, он же и историк словесности нашей. Пушкин!.. О Пушкине Кузьма глупости тебе наврал, - вот уж ижица-то!

Пушкин - великий поэт, заруби!.. Кузьма хватил вершков, а подкладки-то не уразумел. Как понимать Писарева, Митрь-Иваныча? Так и понимать, что разные баричи эстетикой все дыры норовили заткнуть: свободы нет - вот вам эстетика! Невежество свирепствует, произвол, дикость - вот вам эстетика! А коли так, ну-кось, рассмотрим, что она за птица! Ну-кось, давайте сюда идола-то вашего! И пошла писать. Вот я как понимаю Митрь-Иванычевы статьи. А Пушкин как был велик, так и остался великим. Кто из вавилонского плена словесность нашу извлек? Пушкин. Кто ее спустил с высей-то казенных, с мундирных парнасов-то? Опять-таки Пушкин. Это историческая заслуга. А прямая заслуга? А красота во веки веков живая? Болваньё!.. Надо понимать, какого имеем великана... - Илья Финогеныч поднял руку и вдруг глубоким, трогательным голосом, - таким трогательным, какого и не подозревал за ним Николай, - отчетливо проговорил:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий поздний возраст.

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего...

и т. д.

Потом опустил загоревшийся взгляд и начал пить чай.

- Работы много, - сказал он после непродолжительного молчания. Некогда баловаться. Кому возможно - стремись в университет. Университет тот же арсенал:

выбирай арматуру, рази невежество! А нельзя - не мудри. Вникай в книги, в дела, в жизнь. Острие отточишь хошь куда... Теперь можно. Стыдно малодушничать. Нукось, в старое время! Читывал Никитина, Ивана Саввича?

Хороший мне был приятель. Как выбивался из потемок?

Не жизнь - стезя мученическая. А Кольцов, Алексей Васильич? Болваньё! Сколько бы ему жить, если б не изуверы проклятые! Изуверы доняли. А какие у нас книжки были, окромя "Отечественных записок" да великана Гоголя? Что мы знали европейского? Вон у меня целый подвал нагружен тогдашними книжками... полюбуйся. А солдатчина? А полицейщина? А казенщина? Знаешь ты, что такое был городничий? Вот то-то, что не знаешь. Было мне девятнадцать лет; сочинил я стихи на городничиху, - и, разумеется, пасквильные. Дознались. Разыскать мещанского сына такого-то! Отдать не в зачет в солдаты! Заковать, дабы не ушел! Спрятали меня в погреб, три недели в погребе жил, ночью выпускала матушка воздуху глотнуть.

Пришла зима - в мужицкий тулуп нарядили, в треух, в лапти, да под видом извозчика в Тулу, к знакомому купцу... Там я и пребывал, покуда не околел городничий.

Хорошо говорить!.. Нет, поживи-кось с наше, перетерпи, - узнаешь разницу. А семейное невежество? - ад! Помню, Роленя я читал историю, папенька-то ничего, кое-что понимал, а дяденька у меня был, тот меня Роленем этим чуть вдребезги не расшиб. Томищи были толстые, в кожаном переплете. А знаешь, чей перевод? Тредьяковского.

Вот как мы в Европу-то заглядывали. Ныне читаешь "Мертвый дом", читаешь "Очерки бурсы" - оторопь берет, а что тогда? Что делалось в казарме, в остроге, в школах кантонистов? И въявь, на всю улицу, на весь город? На выгон пойдешь прогуляться - солдат бьют...