Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Но она ничего не ответила. Длилось тягостное молчание. Николай стоял, прислонившись к клену, отчаянно ломая руки, не сводя налитых слезами глаз с Веруси, не зная, что сказать.

Вдруг его как ножом резнуло: Веруся сухо и презрительно рассмеялась.

- Поздравляю! - воскликнула она, открывая лицо. - Образцовая карьера!.. Он ведь очень богат, этот Еферов? - И вся вспыхнула от внезапного прилива как будто сейчас только сознанной обиды. - Но с чего же вы взяли, что я претендовала выйти за вас? Как вы смели сказать, что если бы я приехала вчера - вы бы меня осчастливили?.. Успокойтесь! И не думала выходить!.. Мне только жаль, что я заблуждалась, что считала вас таким... О, как вы далбки от того, чем я вас считала!..

- Но почему же, Вера Фоминишна?.. Разве выполнить свой долг бесчестно?

- Какой долг?

- Если я имел подлость скомпрометировать девушку, да еще дочь человека, ближе и выше которого не знаю?

- А!.. Скомпрометировать!.. Вы иначе рассуждали, когда дело шло о столяровой жене или о крестьянской девушке... Впрочем, мне стыдно и говорить-то об этом... Ваше дело... С какой стати мне вмешиваться? - И Веруся с лихорадочною поспешностью начала подбирать слова, которые могли бы убедить Николая, что ей все равно; изменила тон, усиливалась придать лицу спокойное выражение. - Простите, пожалуйста, - говорила она, - мне просто сделалось обидно, что вы женитесь на богатой... Конечно, это предрассудок: Лизавета Константиновна тоже была богатая... Пожалуйста, извините!.. Я очень нервная стала... и вобще неладно себя чувствую... В сущности, я очень рада вашему счастью.

- Счастье! - горько проговорил Николай, и ему ужасно захотелось плакать, броситься к ногам Веруси, рассказать ей все, все... испытать если не прелесть любви, так прелесть жалости от той, которая любила его. Он теперь знал совсем наверное, что она любила его.

- Послушайте, вы что-нибудь говорили Еферову о Якове Ильиче? - спросила Веруся, помолчав.

- О каком Якове Ильиче?

- Ну, о Переверзеве?

- Ах, да!.. Я показывал часть вашего письма.

- Напрасно. Вы были не вправе делать это.

- Но почему же? Илье Финогенычу да не показать?

- Не понимаю, чем он заслуживает такое доверие.

- Илья Финогеныч?

- Да, господин Еферов. Он уж мне сообщил, что Яков Ильич кулак. Как это похоже!

- Что вы, Вера Фоминишна?.. Конечно, кулак!.. Только с иностранным клеймом.

- Не знаю... не вижу.

- Да помилуйте!.. От вас ли я слышу такие слова?..

На мужицкие деньги образование получил, да мужика-то этого под гнет!

Девушка скептически пожала плечами.

- В этом надо еще разобраться, - холодно возразила она, - деньги ск крестьян он не тянул на свое образование, работать на себя не заставлял... Вообще с ним можно спорить, но все-таки не кулак же он.

- Кулак!

У Веруси затрепетали углы губ.

- Мы не согласимся, и лучше не говорить об этом, - сказала она. Оскорблять легко, оспаривать трудно. Он очень, очень порядочный человек.

- Однако перемена произошла в ваших мыслях! - насмешливо воскликнул Николай, чувствуя, что снова овладевает им какая-то угрюмая злоба.

- Может быть.

- Прежде вы были не такая.

- Вероятно.

- Что ж, Вера Фоминишна, остается радоваться, что так сложилось. Пути наши не только снаружи раздвоились, но и внутри: разным богам молимся!

- О, конечно, разным! - значительно сказала Веруся.

Голоса у обоих все повышались, лица загорались негодованием, взгляды становились неприязненными и чуждыми.

Вдруг Веруся точно спохватилась, усталая, печальная улыбка появилась на ее губах. - Знаете что? - сказала она. - Полно говорить об этом. Давайте поговорим лучше о прошлом... Ведь так было хорошо, не правда ли? Вообразите, кабак-то все-таки открыли, и Шашлов Ерема преисправно помогает отцу... Вот мы научили грамоте-то на пользу!.. Но зато Павлик... помните, сын Арсения?., прелестный, удивительно прелестный мальчик.

- Но я всячески скажу, что господин Переверзев софист, - упрямо продолжал Николай, - об этом нужно подумать... Вот и кабак открыли!.. Разве вы не видите, что он самый отчаянный эксплуататор? Ведь это видно-с.

И Илья Финогеныч...

- Николай Мартиныч! - с особенным выражением сказала Веруся. Оставьте... Я прошу вас... Ах, сколько загадок, сколько проклятых вопросов на свете!.. Оставьте!

Я думала... - Губы ее сморщились, голос дрогнул. - Я думала, что вы... что мне... Ну, все равно, разберусь сама, а не разберусь - туда и дорога... - и вдруг опять закрыла лицо и прошептала: - Боже, как я одинока!.. Как мне жить хочется!

Прошел еще час, томительный, тоскливый. Слова выговаривались с усилием, потому что ими все больше и больше старались скрыть истинные мысли, истинные чувства, затушевать то, о чем действительно хотелось говорить. Наконец Веруся вздохнула, пристально и печально посмотрела на Николая и стала прощаться.

- Да где же вы остановились? Разве не у нас?

- Нет... Мы едем в ночь.

- С кем?

- Я здесь с Яковом Ильичом. Он завез меня и сам отправился по делам. Мы условились встретиться у следователя, это его товарищ. Кстати, где живет следователь?