Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Кроме того, и Агафокл беспрестанно подбивал его... И, наконец, Николай соблазнился. Однажды вечером Агафокл захватил балалайку, Николай - новую гармонию, бывший поддужный Ларька - бубен, запрягли дрожки, поехали версты за три от хутора, в табор воровской артели. Ночь стояла темная, звездная, теплая. Всюду горели огни, отовсюду доносились песни, в темноте странно обозначались очертания стогов, фыркающие и однообразно хрустящие лошади. Когда подъехали к месту, в куренях поужинали, и мужики сидели и лежали вокруг костра, лениво напевая, покуривая трубки, медленно обмениваясь словами. Свет от огня падал на телеги с приподнятыми вверх оглоблями, на курени, толсто укрытые травою, с узкими отверстиями, - только чтобы пролезть человеку, - падал на смуглые и чистые, на бородатые, на молодые лица. Иногда в костер подбрасывали охапку бурьяна; люди, телеги, курени на мгновение исчезали во мраке... Но вот огонь взвивался еще выше, чем прежде; в полосе колеблющегося света неуверенно выступала белая лошадиная морда, собака, сидящая на задних лапках, блестящее лезвие косы... То, что было ближе к огню, каазлось багровым, принимало какой-то фантастический вид. Из куреней слышалось однообразное убаюкиванье, плач детей; за куренями негромко пересмеивались девки, молодые бабы и солдатки.

Хуторские подошли, поклонились, им немедленно очистили место у огня, сказали:

- На улицу, що ль? Иде девки-та?.. Э! Никак, и ты, Мартиныч, пришел!.. Що ж, забавься, дело гожее.

Но девки подошли не сразу, и у мужиков опять потянулись прерванные разговоры.

- И щой-то, братцы, люди таё... озверялись, - сказал один однодворец. Быдто и смертного часа нетути.

- Дожидайся, коли ён приде, пить-есть надоть, - подхватил другой.

- Эва! Вон народ гутаря - холера... Валом валит. .

- Мало ль що бают.

- Ну, не гутарь, - отозвался из темноты старческий голос, - на моей эдак памяти баял народушка - мор будя.

Що ж, не сталось мимо, был!.. И-и, вспомянешь, страсти господни... Мухи... ровно мухи мерли. Эдак-то деревнюшка была... выселки... каё примерли, каё разбрелись, каё що...

Стали расспрашивать и говорить о холере. Агафокл нетерпеливо завозился.

- Ну, вот! - крикнул он. - Вот уж не люблю... Эка затеяли! Эка разговор какой нашли!.. Ну, умрешь, ну, схоронят. Ну, дальше-то что?.. Э-эх, люди тоже называются! - и вдруг тряхнул кудрями, ловко пробежал пальцами по струнам балалайки, заохал, застонал, задвигал плечами, заголосил изнеможенным голоском в лад с балалайкой:

"Пить - умирать, и не пить - умирать, мы пить будем и гулять будем, когда смерть придет - помирать будем...

Ох, ох, о-ох, помирать будем!" - и, сделавши костяшками пальцев какой-то изумительный треск, хлопнул Николая по плечу и воскликнул: - Так, что ли, друг разлюбезный? - Все засмеялись.

- И ловчак ты на балалайке, Агафокл Иваныч!

- Що ж! Аи даром другую бабу у нас на селе сманывая?

- Покамест не прижали в тесном месте да кишки не етовыпустили! - вдруг проговорил кто-то резким, угрожающим голосом. Николай быстро обернулся и взглянул на того, кто сказал. Это был однодворец лет под сорок, с черными без глянца волосами, постриженными у самых бровей, с жидким, неестественно водянистым блеском в зрачках. Какое-то странное выражение и этих глубоко впадших глаз, и неприятного, вздрагивающего от ненависти голоса, и особенно выражение мясистых не в меру отвороченных губ врезалось Николаю до такой степени, что он почувствовал неясный, безотчетный страх. Вероятно, что-нибудь в этом же роде сделалось и с Агафоклом; о"

сменился с лица, беспокойно заерзал и, насильственно улыбаясь, пробормотал:

- Ну, ну, друг Кирюша... хе, хе, хе... ты уж завсегда насмешишь!

На Кирилу зашумели со всех сторон. Он неловко поднялся, понурил голову и, раскачиваясь на вывернутых ногах, -медленно пошел от долпы в свой курень. "Чего он злобится, чего ему нужно?.. Вот уже не люблю! - торопливо говорил Агафокл, обращаясь к мужикам. - Аль я вас обижаю? Аль когда скотину загонял?.. Приехал на село, провел разлюбезным манером время... тихо, смирно, никого не трогаю... за что? Ежели из-за баб, - что ж, я мужевых не касаюсь! Солдаточка - вольный человек, я, грешник, хе, хе, хе... к солдаточкам прилипаю... Не по-суседски так-то, херувимы мои, неладно!" Мужики дружно стали успокаивать Агафокла: "Брось, Иваныч... не серчай! Аль мы тея не знаем? Мы от тея обиды не видали. Так он, несуразный, шут его задави! Ему бабы - що! Ен на них и глаз не подымая... А так уж... кого невзлюбя - бяда!

Эдак сукновала невзлюбил... чать, знаешь, Арефия?.. Вот бреша, вот лается! Прямо - несуразный". Мало-помалу Агафокл пришел в себя и начал поглядывать в ту сторону, где были слышны женские голоса. Но Николаю очень хотелось послушать вблизи, как поют боровские.

- Нельзя ли? - сказал он однодворцу, который полулежал около него, опираясь головою на руку.

- Робя! - проговорил тот. - Вот Мартиныч послухать жалая... Сыграем, що ль?

- Да що ж, заводи, пущай послухая.