Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Конечно, конечно… Ничего, пообедаете! Ну, а теперь прошу на минутку в канцелярию.

Николай не осмелился возразить, хотя теперь при слове «канцелярия» даже изменился в лице и покорно последовал за Фомой Фомичом.

Канцелярия помещалась довольно далеко. С широкой безлюдной площади, где по воскресеньям собирался базар, а теперь рылись куры в кучах навоза и уныло бродили собаки, нужно было свернуть в узенький кривой переулочек, миновать никогда не просыхающую лужу и с десяток хилых, закоптелых избушек с подслеповатыми оконцами. Вошли в большие прохладные сени; направо виднелась захватанная, обшитая грязною, измочаленною, рогожей дверь в канцелярию, налево — в избу. Переступив порог, Николай невольно схватился за нос: в сенях отвратительно воняло. Запах исходил из крошечного чулана в дальнем углу сеней. Около узенькой замкнутой двери этого чулана сидели два мужика с дубинками. Когда показался Фома Фомич, они вскочили и сняли шапки.

— Просил пить? — осведомился Фома Фомич.

— Не спрашивал, ваше благородие.

Фома Фомич побагровел.

— Ась? — крикнул он. — Как не спрашивал? Сколько селедок давали?

— Пять штук сожрал, ваше благородие. Нам самим в диковину, с чего не просит.

Странный шум поднялся в чулане; зазвенело железо, кто-то завозился, застучал в тонкую перегородку, закричал хриплым, надорванным голосом: «Изжену´!.. Изжену´!.. Изжену´!..»

Один из мужиков улыбнулся. «Ночью эдак раз десяток принимался орать, ваше благородие», — сказал он. «Я его поору, мерзавца!» — проворчал Фома Фомич и вошел в канцелярию. Николай решительно не понимал, зачем тому, кто сидит там, давали так много селедок, почему рассердился Фома Фомич, что тот не просил пить, но он не осмеливался спросить об этом, потому что теперь уже положительно трепетал перед Фомой Фомичом, начинал считать самого себя каким-то подсудимым. Кроме того, дикий крик из чулана до боли стеснил ему сердце, как-то сразу отбил всякую охоту соображать, любопытствовать и думать; из всех душевных способностей у него, казалось, сохранилась только одна: покоряться, делать то, что укажет страшный Фома Фомич.

В огромной комнате, пропитанной запахом махорки и овчин и затхлостью старых бумаг, с облупленными стенами, с заплеванным и засоренным полом, с бесчисленными циркулярами в черных, засиженных мухами рамах, с пыльными шкафами, сидел за столом благообразный старичок в очках и что-то поспешно строчил. При входе Фомы Фомича он встал, заложил перо за ухо и низко поклонился, потирая руки.

— Распорядись-ка, Орестыч, — сказал Фома Фомич, помещаясь около стола на просиженное, обтертое до глянца кресло, и небрежно кинул в сторону Николая: — Садитесь, добрейший.

Старичок высунулся в дверь, что-то приказал, — тотчас же явился здоровый малый в красной рубахе с черною, как смоль, бородой, с медно-красным лицом. Он подал Фоме Фомичу раскуренную длинную трубку, поставил на стол стакан чаю, ухмыльнулся в виде приветствия и отошел к дверям. «Это непременно палач», — подумал Николай, съеживаясь на стуле. Фома Фомич затянулся, прихлебнул, расстегнул жилетку, распустил галстук и сказал старичку:

— Прошу покорно: мерзавец-то ни разу не спрашивал воды!

Старичок пожал плечами.

— Закаменелый! — проговорил он.

— Гм… Эти подлецы не давали ему потихоньку? Архипка! Ты надсматривал за караульными?

«Палач» усмехнулся во весь рот.

— Никак того не могли, — сказал он, — ключ-то, чай, у меня.

— Никак не могли, Фома Фомич, — повторил старичок, — ключ у него.

Фома Фомич задумчиво побарабанил пальцами.

— Ужель отсылать? — сказал он.

— Можно еще попробовать… — пробормотал старичок.

— Ась? Смех сказать: рубаха в крови, коса в крови, где находился — не может объяснить, и вдруг не сознается, каналья! — сказал Фома Фомич, раздражительно взглянув на Николая. — По-прежнему куда такого мерзавца, ась?.. По-прежнему, без всяких разговоров — в каторгу! Социализмы да либерализмы, психозы да неврозы… Ась?.. Книжки, книжки… книжками стали жить, ум потеряли… ась?

Николай смущенно перебирал пересмякшими губами.

— Фома Фомич, — кротко выговорил старичок, — осмелюсь доложить: господин судебный следователь все равно не удовлетворятся дознанием.

Фома Фомич пришел в еще большее раздражение.

— Кому ты говоришь! — крикнул он. — Разве я его не знаю? Оттого и добиваюсь, что тогда трудней ему будет верхолетничать. Пускай-ко он поверхолетничает, будь в деле полное сознание.

— Это хоть так, — согласился старичок и вдруг расцвел улыбкой и сказал:

— А не посечь ли солененьким-с?

Фома Фомич не ответил.

— Добрейший, — сказал он Николаю, — сядьте-ка вот эдак, лицом к двери… вот эдак.

Николай повиновался.

Старичок вопросительно посмотрел на Фому Фомича и обмакнул перо в чернильницу.

— Допросик? — сказал он.

— Не надо. Архипка, ну-ка, распорядись.

«Палач» юркнул в сени.

У Николая сперлось дыхание, дикая мысль пришла ему в голову: «Ну-ка выпорют?»