Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Ну, заладила сорока про Якова… Тоже чиновник называется, кошачий мучитель!.. — Вдруг мещанин толкнул Николая и с живостью указал на беленькую кошечку, подозрительно пробиравшуюся по ту сторону улицы. — Гляди, гляди, — прошептал он, — беспременно приманит! — Чиновник Селявкин действительно привстал, запахнул халат, как-то весь съежился, насторожился и умильным голосом позвал: «ксс… ксс… ксс…» — Эка, эка, — бормотал мещанин, с пожирающим любопытством следя за подвохами чиновника, — обманет… ей-ей, обманет, ишь, ишь замяукала… идет, идет, ей-богу, идет!.. Вот-то дура!..

— И он каждый день так-то? — спросил Николай.

— Ась?.. Смотри, смотри — поймал!.. Ей-боженьки, сграбастал!.. Ах ты, пропасти на тебя нету!.. — Мещанин весело рассмеялся и тогда уж ответил Николаю: — Каждый божий день мучительствует!

Дальше одна избенка привлекла внимание Николая. Выбеленные стены избенки все были разрисованы углем. Рыцарь с лицом, похожим на лопату, и с длиннейшей алебардой в вывихнутой руке стремился куда-то; о бок с рыцарем красовалась дама с претензией на грацию, в мантии и с короной на голове; рядом мужик с огромной бородой и свирепо вытаращенными глазищами. Причудливым и наивным изворотом рук он как бы выражал изумление и даже застенчивость от столь важного соседства. Поверх фигур, буквами, раскрашенными в порядке спектра, было изображено: «Вывесочный живописец». Николай постоял, посмотрел… В это время за низеньким забором послышались детские голоса:

— Синюю, Митька, синюю… Мазни синей! — оживленно произнес один.

— Эко-сь ты ловкий! — возразил другой. — Вот вохрой, так подойдет! Аль мумием. Ну-ка, Митка, мумием жигани!

«Что они делают?» — заинтересовался Николай, подошел к забору, облокотился и стал смотреть. На крошечном дворике, сплошь заросшем густою и свежею муравой, столпились дети. Их было четверо. Трое сидели на корточках и с напряженным оживлением следили, как четвертый, рыжеволосый, конопатый мальчуган лет девяти серьезно и основательно водил кистью по железному листу, прислоненному к стенке. На листе так и горели три разноцветные полосы: желтая, красная и голубая. Около них густо ложилась из-под кисти четвертая, коричневая.

Наконец Митька мазнул в последний раз, крякнул и посторонился. Лицо его выразило заботу. Зрители несколько помолчали.

— Синей бы ловчее, — нерешительно вымолвил меланхолический мальчик с вялыми и бледными чертами лица. Двое других — мальчик и девочка — продолжали сосредоточенно всматриваться.

Митька как будто что вспомнил. Он торопливо схватил кисть и, воскликнув: «Погоди, ребята!» — скрылся в сенях. Через минуту он выскочил оттуда, прикрывая ладонью кисть, и, повернувшись к зрителям спиною, напряженно мазнул по листу. Затем отошел и с торжествующим видом посмотрел на них. Девчонка радостно ахнула, мальчишки одобрительно промычали. На листе темно-малиновым бархатом горела четвертая полоса. Но восторг ребятишек прервался самым неожиданным образом. Из тех же сеней стремительно выскочил тщедушный взъерошенный человек и с быстротою молнии влепил Митьке затрещину. Дети с визгом рассыпались. Николаю особенно врезалось, как девочка зацепилась подолом рубашонки за плетень, который хотела перескочить, и долго мелькала загорелыми ножками, усиливаясь одолеть препятствие.

— Ах вы, щенки! — как будто притворяясь, сердился тщедушный человек, затем поднял брошенную Митькой кисть и принялся соскабливать краску с листа. — Ишь, намазали!.. Ишь ведь, баканом-то мазнул, чертенок… а?.. Вот тебе и соснул!.. Вот тебе и понадеялся!.. Ах, оголтелые дьяволята… Митька!

Рыжий мальчуган тотчас же появился из-за угла.

— Ты чего тут, а? — закипел человек (опять-таки как будто не серьезно).

— Тятька уснул, а ты вздумал краску переводить, а? Ты бакан-то покупал, а? Ты его не покупал, а он кусается… Вот возьму тебя…

— Ну, черт!.. Ты и так затылок мне расшиб… Чего дерешься. Черт? — сказал Митька.

— Поговори, поговори у меня!.. — Человек оглянулся и увидел Николая. — Вот, милый ты мой, художники-то у меня завелись! — сказал он, весело подмигивая на грозного Митьку.

— Я давно смотрю, да никак не пойму. Что они тут делают? — спросил Николай.

— Художники!.. Я ведь маляр… Я вот маляр, а пострелы и вертятся вокруг краски. Бакан-то почем? Бакан дорогой, а они не понимают этого, изводят.

— Разорили тебя, черта! — проворчал Митька, соскабливая краску.

— Поговори, поговори! — Маляр вынул кисет и, свертывая цигарку, подошел к Николаю. — Ты посмотри, — сказал с добродушнейшею улыбкой, — все уйдут по моей части. Им часть это по душе, веселая часть. Он мазнет теперь, к примеру, хоть баканом и рад. Ему весело… Он того не понимает, что дорогой товар. А то на стене… видел, стена-то испорчена? Все вот этот чертенок.

— А вам жаль краски?