Гарем Ивана Грозного

Наверное, только перед ней сейчас и можно признать, что дело не выгорело. Разделяя страну, заподозрив всех бояр своих в измене (и правильно сделав, к слову сказать, если вспомнить того же Курбского, да хотя бы и Ивана Шереметева-Большого, у которого нашли собственноручно им написанное, готовое к отправке обещание предоставить голову московского царя королю польскому, едва тот войдет в земли русские!), Иван Васильевич схватился за единственное, казалось бы, средство, которое освобождало от постоянного, ежедневного общения с ними. Ни бояре не знали, как избавиться от царя, ни царь не представлял, как отделаться от бояр. Ну не казнить же, в самом деле, всех подряд со чады и домочадцы! Попытался разделиться от них, жить рядом, но не вместе. Решил завести себе новых бояр – удалых и молодых, желательно победнее, чтобы всем своим возвышением были обязаны лишь царю, а не родовитости и местничеству.

Опричники должны были не только покинуть родительские дома и перебраться на новое место жительства – они должны были отречься от всех и вся, от семьи, отца с матерью, клясться, что будут знать-служить только государю и беспрекословно выполнять все его приказания, обо всем ему доносить и с людьми земскими не иметь сношений. Царь был им настоящим отцом, царь смотрел на них, как на любимых детушек, заранее прощая все прегрешения, глядя сквозь пальцы на все их поступки. При столкновении с земским человеком опричник всегда выходил правым, и Иван Васильевич сам себе удивился, когда по одному слову Анны велел Грязному наказать опричника Леванидова в пользу земцев Колтовских. Ну ладно, это как-то можно оправдать тем впечатлением, которые произвели на него ее прекрасные глаза… Хотя самому-то себе чего врать? Еще год назад сие было бы невозможно, даже будь Аннины глаза еще прекраснее. Это решение – следствие глубочайшего сомнения, которое поселилось в душе Ивана Васильевича и, словно подземные воды, подмыло и подточило крепостную стену уверенности в правоте своих действий.

Не выгорело дело, да… Боролся за единство страны, оберегал ее, чтобы не рассыпалась на множество боярских ломтиков. А страна при том при всем взяла и раскололась-развалилась на две половинки, потому что рубеж земщина – опричнина прошел не по межам или улицам, а по сердцам и душам. Распались семьи, множество отцов и сыновей стали врагами друг другу. Верные слуги его обагрили руки в крови своих соплеменников, а для всех людей, русских и иноземных, кто вдохновитель жестокости и беззакония? Он. Царь.

Мучитель…

Он боится остаться наедине с собой, потому что отовсюду, чудится, тянутся к нему руки с чашами, полными яду. Признает же, что многим изломал жизни, многие душу черту прозакладывали бы, чтобы отомстить. Недавно начал писать Синодик, чтобы поминали винных и безвинных жертв, которые умирали, проклиная его, – так со счету сбился. Все чаще и чаще в перечне имен встречается строчка: «А про тех ведает Бог…» Даже имен не помнит убитых людей! Не помнит, не знает…

Так что же, послушаться эту девочку, которая днем играет в куклы (ей-богу, Иван Васильевич, явившись не в урочный час, однажды застал ее сидяшей в уголке в окружении восьми тряпичных уродцев, которых она поила с ложечки молочком и называла ласковыми именами, словно малых детушек!), а ночью, в сладкие минуты, шепчет государю слова жалости, которых он не слыхал более десяти лет, после смерти Анастасии, уже и отвыкнуть успел, что его можно жалеть, а не только проклинать. Послушаться ее? Уничтожить рубеж, который разделил Русь? Отменить это слово, которое повергает всю страну в дрожь? Слышно, Курбский, старый ворог, назвал его опричников кромешниками,[90] имея в виду кромешную адову тьму, откуда они извергнуты по воле царя, словно черти – по воле диавола. Пусть называются двором, дворянами.

Но с чего начать?

Анница, словно почуяв раздирающие мужа сомнения, откинулась на подушки. Не сводя с него глаз, отогнула край атласного, горностаями подстеганного одеяла. Замерла в ожидании…

Иван Васильевич усмехнулся уголком рта, скинул с остывших голых ног чувяки, забрался на постель и лег на угретое Анницей местечко. Немножко стыдно было, что так сразу поддался бабьим уговорам, поэтому он держал на всякий случай брови нахмуренными. «Если что-то ляпнет, уйду!» – посулил себе грозно.

Но Анница молчала. Сначала она лежала тихо, потом слегка придвинулась к мужу, умостила голову на его груди, повозилась, устраиваясь поудобнее, сплела пальцы с его пальцами… и через минуту до Ивана Васильевича донеслось ее сонное, спокойное дыхание.

Он покосился, опасаясь, однако, шевельнуться, чтобы ее не потревожить.

Анница и в самом деле спала! Он лежал, лежал, думал, думал… потом глаза стали слипаться, и Иван Васильевич сам не заметил, как уснул – спокойным, крепким сном до самого утра.

* * *