Гарем

«…однажды он провел меня маленьким, вымощенным мрамором двориком и показал окошко в стене и знаком пояснил, что сам он не пойдет к нему, а мне можно. Тогда я приблизился туда и понял, что это дверь, причем очень толстая и огражденная с обеих сторон железными прутьями, но через решетку эту увидал я султановых наложниц числом более тридцати, кои играли в мяч в соседнем дворике. С первого взгляда я принял их было за мальчиков, но потом увидал, что у них длинные волосы, убранные жемчужными нитями, и по некоторым другим признакам уразумел, что это девушки. Ох, это были самые красивые девушки в мире… Я стоял и не мог сдвинуться с места и до того долго стоял, что тот, кто привел меня туда, рассердился и знаками стал показывать мне, что надо уходить. Он кривил рот и несколько раз стукнул своей палицей о землю, чтобы я не смотрел, а мне больше всего в жизни не хотелось уходить, потому что такой красоты я никогда не видывал».

Кто еще мог знать об этом окошке в забранной толстыми прутьями двери? Если даже младший из дворцовой охраны был осведомлен о его существовании, то, надо думать, были и другие, знавшие и о двери, и об окошке в ней. И, как писал автор дневника, если он видел женщин, то и любая из них могла однажды выглянуть из него. Не случайно же сопровождавший Даллема янычар отказался заглянуть в садик сам.

«Хотя я так долго на них смотрел, они меня вовсе не видали, потому что к стене той и не подходили. Если б они увидали меня, они бы тоже стали долго рассматривать и удивляться, как я и сам удивлялся, глядя на них».

Когда Элизабет прочитала эти слова, то подумала о залитых сине-зеленым сумраком пустынных комнатках и гулких коридорах гарема, в которых побывала. Подумала о так озадачившем ее поначалу смехе, об эхе легких бегущих ног.

«Я отвлекаюсь, это плохо, — сказала она себе и провела рукой по глазам. — Следует придерживаться известных фактов. Надо, пожалуй, спросить у Эвы, что она об этом думает».

И будто в ответ на ее мысли, зазвучал зуммер мобильного телефона. Но сообщение пришло не от Эвы. Написал Мариус.

Девушка прочитала текст — «Где ты, красавица?» — почти равнодушно, сама себе напоминая голодного, которому подали несъедобной черствости сухарь.

«Довольно безразлично. Я, пожалуй, скажу тебе, черт бы тебя побрал, где я, — подумала она, но тут же мысль ее приняла более отвлеченное направление: — Может ли вообще текст телефонного сообщения быть другим, не безразличным?»

Она не стала ничего писать в ответ. Вместо этого уничтожила текст, недолго, минут пять, понаслаждалась охватившей ее эйфорией, а потом полчаса рыдала, как будто у нее разорвалось сердце.

Ноябрь сменился декабрем, приятная монотонность проходящих дней время от времени нарушалась теми или иными предложениями Хаддбы, любезно замаскированными под просьбы. Пусть Элизабет посетит египетский рынок и купит сухой ромашки Хаддбе для ее компрессов или зайдет в такой-то магазинчик, где непременно должна попробовать boza^[52] — напиток янычар, который в зимнее время года стамбульцы предпочитают всем другим. Или посетит одну из расположенных поблизости кофеен, где хранится стакан, из которого когда-то пил сам Кемаль Ататюрк,^[53] теперь этот стакан выставлен в стеклянном шкафчике около одной из стен.

Но большую часть своего времени Элизабет занималась и читала, полностью погрузившись в работу, даже не имея времени на воспоминания о родине. В ее снах, когда она видела их, не появлялись ни Мариус, ни незнакомец из Мальтийского павильона. Но часто посещали ее видения моря, тонущего корабля и образ Селии Лампри, погибшей любви Пола Пиндара.

Однажды утром, спускаясь к завтраку, она услышала знакомый голос, выпевавший ее имя:

— Э-э-эли-и-забет!

— Хаддба, доброе утро!