Гаргантюа и Пантагрюэль

— По-вашему так, а по-моему не так, — возразил он. — Ведь продавцы индульгенций сами мне дают эти деньги, — они предлагают мне приложиться к мощам и говорят при этом: «Centuplum accipies»[195] Это значит, что за один денье я имею право взять, сто, ибо слово accipies здесь следует понимать так, как его толкуют евреи, которые вместо повелительного наклонения употребляют будущее время. Могу вам привести пример из закона; Diliges Dominum и Dilige [196] Поэтому, когда индульгенщик мне говорит: «Centuplum accipies», то он хочет этим сказать: «Centuplum accipe»[197] я в таком именно духе толкуют эти слова раввины Кимхи, Абен Эзра^{256}, разные там масореты и рассуждает ibi[198] Бартол. Да и потом сам папа Сикст пожаловал мне ренту в полторы тысячи франков из церковных доходов за то, что я вылечил его от злокачественной опухоли, которая так его мучила, что он боялся остаться хромым на всю жизнь. Вот я сам себе, своими руками, и выплачиваю эту ренту из церковных доходов. Ах, мой друг! — продолжал он. — Если б вы знали, как я нагрел руки на крестовом походе, вы бы ахнули от изумления! Я заработал на нем более шести тысяч флоринов.

— Куда же они девались, черт побери? — вскричат я. — Ведь у вас ничего не осталось.

— Девались туда, откуда явились, — сказал он, — переменили хозяина, только и всего. Самое меньшее три тысячи из этих денег я израсходовал на бракосочетания, но только не юных девиц, — у этих от женихов отбою нет, — а древних, беззубых старух, ибо я рассуждал так: «Эти почтенные женщины в молодости даром времени не теряли, рады были угодить первому встречному, пока уж сами мужчины не стали ими брезговать, так пускай же, черт побери, перед смертью они еще разок побарахтаются». На сей предмет я одной давал сто флоринов, другой сто двадцать, третьей триста, смотря по тому, насколько они были гнусны, отвратительны и омерзительны, ибо чем они были ужаснее и противнее, тем больше приходилось им давать денег, иначе сам черт бы на них не польстился. Затем я шел к какому-нибудь дюжему и ражему носильщику и заключал брачную сделку; однако ж, прежде чем показать старуху, я показывал ему экю и говорил: «Послушай, братец, если ты согласишься хорошенько нынче поерзать, то все это будет твое». Потом я выставлял хорошее угощенье, лучшие вина и как можно больше пряностей, чтобы раззадорить и разгорячить старух. Благодаря этому они трудились не хуже других, только по моему распоряжению самым из них уродливым и безобразным закрывали лицо мешком. Помимо всего прочего, я много издержал на судебные процессы.

— Какие еще процессы? — спросил я. — Ведь у вас же ни кола ни двора.

— Друг мой, — отвечал он, — местные девицы по наущению дьявола изобрели высокие воротники, закрывающие даже шею, так что руку некуда просунуть, — сзади застежка, а спереди все закрыто, — разумеется, бедным любовникам, вздыхателям и созерцателям это не понравилось В один прекрасный вторник я подал в суд на этих девиц и в своем прошении я указал, какой громадный ущерб наносит это моим интересам, и предупреждал, что если суд не примет надлежащих мер, то я на том же самом основании пришью себе гульфик сзади. Коротко говоря, девицы объединились, выставили свои причины и поручили ведение дела своему поверенному. Однако ж я за себя постоял, и в конце концов суд разрешил девицам носить высокие воротники, но с условием, что они будут оставлять спереди небольшой вырез.

Еще у меня был весьма грязный и дурно пахнущий процесс с магистром Фи-фи^{257} и его единомышленниками: я предъявил требование, чтобы они не читали украдкой по ночам Бочку с золотом и отхожие, то бишь отдельные места из Сентенций^{258}, — пусть, мол, читают их белым днем, в Сорбонне, в присутствии всех богословов, — а суд приговорил меня к уплате издержек за то, что я не соблюл какой-то формальности по отношению к приставу.

В другой раз я подал в суд на мулов председателей, советников и других лиц и потребовал, чтобы советницы сшили им слюнявки, а то они запакостили своей слюной двор при суде, куда их ставят грызть удила, и из-за этого слуги судейских лишены возможности располагаться со всеми удобствами на мощеном дворе и играть в кости или же в чертыхалки, не боясь запачкать колени. Я это дело выиграл, но стоило оно мне немало. А затем прикиньте-ка, во что мне обходятся ежедневные угощения этих самых слуг.

— А зачем вы это делаете? — спросил я.

— Друг мой! — сказал Панург. — У вас нет никаких развлечений, а у меня их больше, чем у самого короля. Давайте объединимся, — вот уж тогда мы наделаем дел!

— Нет, нет, — сказал я, — клянусь святым Петлионом, когда-нибудь вас повесят!