Гаргантюа и Пантагрюэль

— Братец! — сказал ему ябедник-одноручка. — У меня тут есть старая большая королевская грамота, на вот, возьми ее, заткни свой барабан и прости меня ради бога. Да будет мне свидетельницей ривьерская божья матерь, я не желал тебе зла.

Один из оруженосцев, в подражание доброму и доблестному сеньеру де ла Рош-Розе^{639} прихрамывавший и на одну ногу припадавший, сказал свидетелю с нахлобученной на подбородок челюстью:

— Кто вы такие: борцы, бойцы или же убийцы? Мало вам, что вы искалечковерувечкровяикровавколупкрошкромскорежили верхние наши челюсти, вам еще надо было пинками бацбуцзвезданхрясгрюктрюкбабахчебурахать нас по ногам? Это потешный, по-вашему, бой? Убой это, а не бой потешный.

Свидетель, сложив руки и, по-видимому, моля о прощении, шлепал языком, как обезьяна:

— Мой… не мой… немой…

Новобрачная плакала смеясь и смеялась сквозь слезы, оттого что ябедники, не удовольствовавшись битьем куда ни попало и куда придется и задав ей славную выволочку, сверх того предательски тыкщипщуплазлапцапцарапали ей места неудобь-сказуемые.

— Это все козни злого духа! — воскликнул Баше. — Господин король (так зовут ябедников)^{640} ни с того ни с сего, здорово живешь, взбутетенил добрую мою женушку. Ну да я на него не в обиде. Это так, милые свадебные ласки. Но только мне теперь ясно, что явился-то он ко мне с повесткой как ангел-вестник, а колошматит он как черт. Он такой любитель потаскивать за волосы, что, уж верно, он брат потаскун. Я охотно пью за него, а также за вас, господа свидетели.

— Да, но из-за чего и по какому поводу он меня и этак и разэтак потчевал колотушками? — заговорила супруга де Баше. — Впрочем, пусть черт его возьмет, если я на него сержусь. Нет, видит бог, не сержусь! Я скажу одно: плечи мои никогда еще не ощущали на себе таких сильных пальцев.

Дворецкий держал левую руку на перевязи, точно она была у него раздробсломсвихнута.

— Нечистый меня угораздил пойти на эту свадьбу, — ворчал он. — Истинный бог, у меня все руки изуродмочалмолочены. Плевать бы на такие свадьбы! Ей-богу, это ни дать ни взять пир лапифов, описанный самосатским философом^{641}.

Ябедник больше уж ничего не говорил. Свидетели же извинились, сказали, что они это не нарочно, и просили ради бога простить их.

С тем они и уехали. В полумиле от замка Баше ябеднику стало не по себе. Свидетели же, прибыв в Иль-Бушар, объявили во всеуслышание, что такого порядочного человека, каков сеньер де Баше, и такого почтенного дома, как у него, они отроду не видывали, что никогда еще не гуляли они на такой веселой свадьбе, а что вся вина на них, так как они первые пошли на кулачки; вот только не знаю, сколько они еще потом прожили.

Тогда же было признано, что деньги де Баше еще более пагубны, вредоносны и губительны для ябедников и свидетелей, нежели встарь тулузское золото или же Сеев конь для их обладателей^{642}. Сеньера де Баше с тех пор оставили в покое, свадьбы же его вошли в поговорку.

Глава XVI. О том, как брат Жан, испытывает натуру сутяг

— Рассказ этот сам по себе занятен, — заметил Пантагрюэль, — однако страх божий вечно должен быть перед глазами нашими.

— Мне бы он еще больше понравился, — сказал Эпистемон, — когда бы град железных перчаток обрушился на жирного настоятеля. Он тратил деньги для собственного удовольствия: для того, чтобы досадить Баше, отчасти же для того, чтобы и ябедникам досталось. Тумаки созданы для его бритой головы, особливо ежели принять в рассуждение чудовищное лихоимство тех бродячих судей^{643}, что чинят суд под сенью вяза. А чем же несчастные ябедники виноваты?

— Мне пришел на память, — заговорил тут Пантагрюэль, — один благородный житель древнего Рима по имени Луций Нератий. Происходил он из знатной и по тому времени богатой семьи. Самодур он был, однако ж, изрядный: отправляясь куда-нибудь, он приказывал своим слугам набить сумки золотом и серебром, и если на улице ему попадался какой-нибудь вертопрах, он без всякого повода, просто так, шутки ради, наотмашь бил его кулаком по лицу, а чтобы умаслить потом вертопраха и чтобы тот не подал в суд, он давал ему денег. Вознаграждая же и удовлетворяя его таким образом, он действовал в согласии с законами Двенадцати таблиц. Так он расточал свое достояние и за свои собственные деньги избивал людей.

— Клянусь священной сандалией святого Бенедикта, я сейчас допытаюсь, где правда! — воскликнул брат Жан.

С этими словами он ступил на сушу, достал кошелек, вынул оттуда двадцать экю с солнцем, а затем громогласно и во всеуслышание объявил великому стечению ябеднического народа:

— Кто хочет получить двадцать золотых экю за то, чтобы его дьявольски избили?

— Я! Я! Я! — завопили все. — Изобьете вы нас до бесчувствия, милостивый государь, мы в том уверены, зато и заработок недурен.