Гарибальдийцы. Папа перед лицом Евангелий, истории и человеческого разума

«4 gennaio 1860.

Raccomando ai miei amici l’illustro amico mio Alessandro Dumas.

Garibaldi»

[5].

И теперь я держал в руке эту записку в качестве пропуска.

Но в пропуске не было нужды; часовой позволил мне войти внутрь, даже не спросив, куда я иду.

Дворец Сената имел совершенно тот же вид, что и Парижская ратуша в 1830 году.

Я поднялся на второй этаж и обратился к молодому человеку в красной рубашке, у которого была ранена рука:

— Могу я увидеться с генералом Гарибальди?

— Он только что ушел, намереваясь посетить монастырь Ла Ганча, сожженный и разграбленный неаполитанцами.

— А можно поговорить с его сыном?

— Это я.

— Тогда обними меня, дорогой Менотти: я уже давно знаю тебя!

Молодой человек доверчиво обнял меня; затем, поскольку мне было важно, чтобы он знал, кого обнимает, я показал ему отцовское рекомендательное письмо.

— О, добро пожаловать! — воскликнул он. — Отец ждал вас.

— Мне хотелось бы увидеть его как можно быстрее; я привез ему новости из Генуи и письма от Медичи и Бертани.

— Тогда пошли навстречу ему.

Мы спустились вниз и двинулись по улице Толедо.

Поль и Эдуар присоединились ко мне и не расстались бы со мной даже ради целого царства.

Им предстояло увидеть Гарибальди!

Мы пробираемся через баррикады и обломки зданий между ними.

Еще дымятся десятка три домов, обрушившихся на головы своих обитателей; из этих развалин то и дело вытаскивают трупы.

Мы подошли к великолепному кафедральному собору, построенному королем Рожером; у одной из скульптур на стене, огораживающей здание, пушечным ядром оторвало голову, а остальные изрешечены пулями.

Стоявший напротив собора дом неаполитанского консула в Лондоне, подожженный самими королевскими солдатами, которые засели в нем и оборонялись, обратился в дымящиеся руины.

— А вот как раз и отец! — обращаясь ко мне, воскликнул Менотти.

Как вам известно, своего новорожденного сына Гарибальди пожелал назвать не именем святого, а именем мученика.

В ту самую минуту, когда я повернул глаза в сторону генерала, он тоже заметил меня и издал радостный крик, проникший мне в самое сердце.

— Дорогой Дюма, — промолвил он, — мне вас недоставало.

— Вот потому, как видите, я и разыскивал вас. Мои поздравления, генерал!

— Вовсе не меня надо поздравлять, а вот этих людей: какие же они гиганты, друг мой!

И он рукой указал на тех, кто его окружал, желая, как всегда, озарить ореолом собственной славы своих товарищей по оружию.

— А где Тюрр?

— Вы скоро увидите его; это храбрец из храбрецов! Вы не поверите, какие подвиги он совершил. Какие же поразительные личности эти венгры!

— Надеюсь, на сей раз он не был ранен?

— Пули свистели кругом, но ни одна его не задела.

— А Нино Биксио? Говорят, он убит?

— Да нет, сущие пустяки: пуля на излете попала ему в грудь; это безумец, которого невозможно удержать.

— А Манин?

— Ранен, причем дважды; бедняге не везет: едва появится, тут же чего-нибудь и схлопочет. Вы ведь вернетесь со мной во дворец Сената, не так ли?

— Разумеется.

Он обнял меня за плечи и мы двинулись ко дворцу.

Со своей фетровой шляпой, продырявленной пулей, своей красной рубашкой, своими неизменно серыми штанами и своим шейным платком, узлом завязанным на шее и образующим капюшон на спине, он и в самом деле был великолепен, этот диктатор, только что подаривший королю два миллиона новых подданных.

В нижней части этих серых штанов, чуть выше подъема ноги, я заметил весьма характерную дыру.

— А это еще что такое? — поинтересовался я у генерала.

— Да это один растяпа, беседуя со мной, уронил свой револьвер.

— И револьвер выстрелил?

— Ну да, и при этом продырявил мне штаны и вырвал клок из сапога; но все это пустяки.

— Поистине, вы предызбраны Провидением, — сказал я Гарибальди.

— Я и сам начинаю в это верить, — со смехом ответил он. — Пойдемте.

Мы вернулись во дворец Сената.

Площадь, на которую дворец обращен фасадом, имела чрезвычайно своеобразный вид со своим фонтаном, украшенным головами животных, вооруженными людьми, кучковавшимися у его бассейна, и стоявшими на ней четырьмя пушками, добытыми Тюрром в Орбетелло и приведенными в боевое положение.

Гарибальди заметил, что я смотрю на эти пушки, и сказал мне:

— Толку от них немного, но они укрепляют дух тех, кто пускает их в ход, и наводят страх на тех, против кого их пускают в ход.

В кабинете генерала мы застали Тюрра; он уже знал о моем приезде и ждал меня.

Последовали радостные восклицания; нам недоставало лишь нашего бедного Телеки.

Эдуар Локруа и Поль Парфе вошли в кабинет вместе со мной и не могли оторвать взгляда от Гарибальди, пораженные величием и одновременно простотой его образа.

Я представил их генералу.

— А как насчет того, чтобы позавтракать вместе? — спросил он меня.

— Охотно.

И действительно, нам накрыли стол.

Завтрак состоял из куска жареной телятины и блюда кислой капусты. За столом было двенадцать человек. Завтрак для всего штаба генерала и нас троих стоил самое большее шесть франков.

Так что нельзя обвинять Гарибальди в том, что он разорил Сицилию.