Гарибальдийцы. Папа перед лицом Евангелий, истории и человеческого разума

Сбиры Манискалько получают приказ арестовать хозяина таверны «Фьяно Каттолика»; однако в доме у него они застают лишь его жену и дочь: дочь уже спит, а жена еще не ложилась; они ни в какую не верят словам женщины, которая утверждает, что мужа нет дома.

— Кто там в постели? — спрашивают сбиры.

— Моя дочь, — отвечает женщина.

— Держите мать, — обращаясь к своим товарищам, со смехом говорит один из сбиров, — а я проверю, какого пола тот, кто там лежит.

Мать удерживают силой, и дочь насилуют на глазах у матери.

Крестьянин по имени Ликата ускользает от погони, устроенной Манискалько; его беременную жену и его детей бросают в тюрьму и держат там до тех пор, пока Ликата не сдается властям, чтобы вернуть свободу своей семье.

В это время складывается подлый триумвират, который составляют капитан полевой полиции Кинничи, комиссар Малато и жандармский полковник Де Симоне.

Триумвиры ломают себе голову, изобретая все новые пытки.

Они изобретают ангельское орудие и скуфью молчания.

Ангельское орудие — это нечто вроде пыточной груши, усовершенствованный кляп.

Скуфья молчания — это железная маска, которую надевают на голову и с помощью винта, шаг за шагом, сжимают, пока не трескается череп.

Мне показали железные наручники, настолько тесные, что застегнуть их, даже на самых тонких запястьях, удается лишь за счет того, что они до кости впиваются в плоть.

Подручные Манискалько возрождают пытку, которой в 1809 году подвергали наших солдат испанцы, подвешивая их не за шею или за ноги, а за пояс.

Жестокости эти обрушивались прежде всего на аристократию, которую Манискальско считал зачинщицей смут. Однако он заблуждался: аристократия не ограничивалась тем, что побуждала народ к восстанию, она и сама строила заговоры против правительства, которое, по словам одного англичанина, взяло за правило полное отрицание Бога.

Между тем Сицилия видела, что Ломбардия, Тоскана, герцогства Моденское и Пармское и папские провинции Романьи вступили в эру мира и благоденствия, присоединившись к Пьемонту, в то время как сама она, прикованная к Неаполю, одна оставалась под гнетом правления, которое губит собственность, бесчестит людей и порождает нищету и унижение!

Это было чересчур; революция становилась неотвратимой.

Манискалько не пытается успокоить умы, он вырывает из рук оружие.

Во всех домах производятся обыски, дабы изъять ружья, сабли и штыки.

В разгар этих обысков создается сицилийский комитет, названный комитетом Общественного блага; он состоит из вожаков дворянства, буржуазии и простого народа.

Повсеместно начинается сбор средств для покупки оружия и боеприпасов.

Все готовятся, все ждут.

Полиция предчувствует, предугадывает революцию, и сделать это нетрудно, ибо революция уже не просто там или здесь: она повсюду, она витает в воздухе.

Тем временем приходит известие о присоединении Тосканы, герцогств Модена и Парма и папских провинций Романьи к Пьемонту. То влияние, какое оказывает Виктор Эммануил благодаря своей исключительной честности, равно как и потому, что он единственный прогрессивный государь среди королей-реакционеров, проникает в Сицилию.

Решение о присоединении Сицилии к Пьемонту принято дворянством, буржуазией и простым народом.

Спор ведется лишь по одному вопросу. Восстать немедленно или подождать еще?

Представители дворянства и буржуазии выступают за то, чтобы подождать; представители простого народа выступают за то, чтобы восстать немедленно.

Среди вожаков простого народа, ратующих за немедленное восстание, был мастер-водопроводчик, собственным трудом составивший себе кое-какое состояние. Звали его Ризо.

(Вчера мне показывали его дом, уже ставший местом паломничества для патриотов.)

Ризо заявляет, что остальные, дворянство и буржуазия, вольны делать то, что им угодно, но он ждать долее не намерен; он может рассчитывать на поддержку двухсот своих друзей.

— Ну что ж, начинайте, — говорят представители дворянства и буржуазии, — и, если ваше восстание разгорится, мы к вам присоединимся.

Ризо назначает своим друзьям встречу в монастыре Ла Ганча, францисканской обители, в ночь с 3-го на 4 апреля; дом Ризо прилегал к этому монастырю.

Все патриоты были заранее извещены, что вооруженное восстание начнется на рассвете 4 апреля.

Манискалько выходит из себя; ему понятно, что надвигается событие, которое он предвидел, но предотвратить которое не в его силах. В ночь со 2-го на 3 апреля он собирает всех комиссаров полиции и заявляет им, что помешать революции разразиться нельзя и надо удовольствоваться тем, чтобы подавить ее, когда она вспыхнет.

Между тем город пребывал в смятении и тревоге. С утра 3 апреля, на тот случай, если в течение нескольких дней придется не выходить из дома, все запасались продовольствием.

Вечером родственники собираются у себя дома и затворяют двери.

Одни знают, что вот-вот произойдет, другие догадываются, что должно произойти нечто особенное.

К несчастью, около восьми часов вечера Манискалько получает предупреждение — оно исходило от какого-то монаха-предателя, имя которого осталось неизвестным, — о том, что должно случиться в предстоящую ночь.