Гарибальдийцы. Папа перед лицом Евангелий, истории и человеческого разума

Манискалько тотчас же бросается к генералу Сольцано, коменданту гарнизона, и приказывает окружить монастырь.

Ризо уже находился там вместе с двадцатью семью заговорщиками, но остальные не могут к нему присоединиться.

Несомненно, они присоединятся к нему ночью; Ризо знает своих людей и уверен, что в назначенный час они появятся в монастыре.

Наступает рассвет; Ризо приоткрывает окно и видит, что улица перегорожена солдатами и артиллерией.

Его товарищи придерживаются мнения, что нужно отказаться от задуманного и предоставить каждому возможность позаботиться о собственной безопасности.

— То, чего нам еще недостает, — говорит Ризо, — так это мучеников; дадим же Сицилии то, чего ей недостает!

И через приоткрытое окно он начинает вести огонь по неаполитанцам.

Завязывается смертельное сражение.

Пушки устанавливают в боевое положение напротив ворот монастыря. Два ядра разносят их в щепки и врезаются в ту сторону колокольни, что обращена во двор.

Неаполитанцы вступают туда со штыками наперевес.

Настоятель монастыря бросается им навстречу и падает со вспоротым животом.

Двадцать семь храбрецов, которыми командует Ризо, творят чудеса и на протяжении двух часов ведут бой, отстаивая коридор за коридором, келью за кельей.

Затем Ризо собирает своих бойцов и пытается вырваться наружу через проем тех самых ворот, от которых пушки оставили лишь щепки.

Неаполитанцы отступают; но, отступая, они ведут огонь. Ризо падает, пораженный пулей, которая ломает ему бедренную кость чуть выше колена.

Остальные совершают прорыв, но десять или двенадцать из них остаются пленниками в руках неаполитанцев.

Ризо пытается встать на ноги; два солдата подбегают к нему и в упор разряжают ему в живот свои ружья.

Он падает снова, но все еще жив.

Тогда его кладут в телегу и возят по улицам города как кровавый трофей.

На каждом перекрестке, на каждой площади телега останавливается; сбиры, жандармы, полицейские залезают на ее колеса и плюют в лицо умирающему.

Тем временем в монастыре убивают второго монаха и ранят четырех других; образ младенца Иисуса, весьма почитаемый народом, насаживают на штык и носят по улицам.

Серебряные церковные сосуды украдены; какой-то солдат принимает за золото железные позолоченные вензели, приколоченные над двумя дверями: он отдирает от стены два этих вензеля и кладет их в свой вещевой мешок.

Приходит приказ Манискалько доставить Ризо в больницу и обеспечить ему наилучший уход.

Хирурги перевязывают больного; ранения его смертельны, однако он может прожить еще два или три дня.

А больше Манискалько и не нужно.

Он приказывает арестовать отца Ризо, старика, который не принимал участия в мятеже сына, но утром, беспокоясь за него, на виду у всех стоял в домашнем халате у окна, обращенного в сторону монастыря.

Над ним, как и над тринадцатью другими пленниками, был устроен суд.

Все четырнадцать были расстреляны 5 апреля.

Вечером 5 апреля Манискалько появляется у постели Ризо, держа в руке какую-то бумагу.

— Вот, — говорит он ему, — приговор, обрекающий вашего отца на смертную казнь: дайте показания, назовите синьоров, которые подстрекали вас к бунту, и ваш отец будет помилован.

Ризо колеблется с минуту, но затем берет на себя всю ответственность и заявляет, что у него не было сообщников.

Манискалько наводит справки и узнает от хирургов, что раненый может прожить еще сутки.

— Ладно, — говорит он Ризо, — я приду повидать вас завтра утром: утро вечера мудренее.

Однако патриоты узнают о гнусной попытке подкупить Ризо; им удается сообщить умирающему, что его отец был расстрелян еще утром и жизнь, которую он должен был выкупить ценой своих разоблачений, угасла за шесть часов до того, как ему было сделано это предложение.

Ризо умер в ту же ночь: одни говорят, что на него так подействовало известие о смерти отца, другие утверждают, что он сорвал повязки со своих ран.

После того как Ризо умер, а его сообщники и его отец были расстреляны, Манискалько возомнил себя победителем революции, и для его агентов началась золотая пора: деньги и награды посыпались на всех, кто имел отношение к полиции.

Но это ощущение безопасности длилось недолго; восстание в Палермо, как ни быстро оно было подавлено, эхом отозвалось в сельской местности. Пиччотти[6] сплотились и попытались воскресить революцию, предоставив ей неприступное убежище в горах.

В ответ на набат монастыря Ла Ганча загудели колокола по всей Сицилии.

В Багерии были атакованы две роты солдат, стоявшие там гарнизоном; Мизильмери изгнало небольшой местный гарнизон, оттеснив его до Адмиральского моста; Альтавилла и Кастельдачча послали два отряда вооруженных крестьян, а Карини, опережая призыв Палермо, еще 3 апреля, то есть накануне сражения в Ла Ганче, подняло знамя объединенной Италии.

Это послужило сигналом развернуть такие знамена в других селениях, и под крики «Да здравствует Виктор Эммануил!» они в самом деле были развернуты.

К несчастью, недостаток оружия, боеприпасов и единства помешали восстанию стать всеобщим. Это были зарницы, это были молнии, но это еще не была буря.