Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то теплая ностальгическая дымка — так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично вспоминаю сразу чье-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:

Вчера читал Куняева —
мне нравится хуйня его.

И общий смех сдувает эту теплую волну приятства. Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придется мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.

Пустеет в поле борозда,
наглеет в городе делец,
желтеет красная звезда,
у ней растет шестой конец.

Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней — двумя) привязана к любимой мною русской литературе.

Сказка о царе Натане, или Бедный всадник

Посвящается актерам Всероссийского гастрольно-концертного объединения (ВГКО)

Где море лижет горы,
невидимый врагам
возрос огромный город,
прижатый к берегам.

Дома из камня белого

о прочности поют,
мужчины сделки делают,
а женщины — уют.

Снабженцы с сигаретами

толпятся на трамвай,
висят листы с декретами:
«Купив — перепродай!»

Сопят младенцы в садике,

раввины спят в метро,
сидят седые цадики
в справочных бюро.

Бесплатные советы

желающим дают,
Петраркины сонеты
страдающим поют.

На стыке главных улиц

в неоновом огне
сидит верховный Пуриц
на вздыбленном коне.

Всеобщим, тайным, равным

любить и устрашать —
он выбран самым главным,
чтоб город украшать.

Но полон день заботами,

справляться нелегко,
и всадником работает
актер ВГКО.

По лысине и гриму

стекает мелкий дождь…
Спешат евреи мимо,
сидит промокший вождь.

А из окошка рядом

пылает нервный свет:
за каменной оградой
галдит Большой Совет.

* * *

Встал Натан, высок и плотен:
— Если партия не против,
я бы съездил за границу,
где коктейли и девицы.
Чтобы связи нам расширить,
буду пить и дебоширить.
А по Франции, как мушки,
сонно бродят потаскушки,
и летят, как комары,
сутенеры и воры.
Знак любви и знак доверия,
даст мне деньги бухгалтерия,
где сидит Иван-царевич,
а по матери — Гуревич.

Шевелит Совет усами:

бардаками славен Запад,
соберем налоги сами,
отдыхай, наш вождь и папа.

Пусть летит! Лететь не ехать!

Нарастает шум и гам,
рикошетом плещет эхо
по окрестным берегам.

Мимо кромки океана

самолет везет Натана,
а внизу на площади
сидит актер на лошади…

* * *