Гарики на каждый день

Цель жизни пониманью не дана
и недоступна мысли скоротечной;
даны лишь краски, звуки, письмена
и утоленье смутности сердечной.

Я охладел к научным книжкам

не потому, что стал ленив;
ученья корень горек слишком,
а плод, как правило, червив.

Вырастили вместе свет и мрак

атомного взрыва шампиньон;
Богу сатана совсем не враг,
а соавтор, друг и компаньон.

В цинично-ханжеском столетии

на всем цена и всюду сцена.
Но дом. Но женщина. Но дети.
Но запах сохнущего сена.

Укрывшись лозунгом и флагом,

не зная лени и сонливости,
зло покупает нас то благом,
то пустоцветом справедливости.

В прошлом были те же соль и мыло,

хлеб, вино и запах тополей;
в прошлом только будущее было
радужней, надежней и светлей.

Глубокая видна в природе связь,

основанная Божьей бухгалтерией:
материя от мысли родилась,
а мысль – от спекуляции материей.

Толпа естествоиспытателей

на тайны жизни пялит взоры,
а жизнь их шлет к ебене матери
сквозь их могучие приборы.

Смешно, как тужатся мыслители –

то громогласно, то бесшумно
– забыв, что разум недействителен,
когда действительность безумна.

Власть и деньги, успех, революция,

слава, месть и любви осязаемость –
все мечты обо что-нибудь бьются,
и больнее всего – о сбываемость.

Прошли века, и мы заметили

природы двойственный урок:
когда порочны добродетели,
то добродетелен порок.

Дай голой правды нам, и только!

Нагую истину, да-да!
Но обе, женщины поскольку,
нагие лучше не всегда.

Дорога к истине заказана

не понимающим того,
что суть не просто глубже разума,
но вне возможностей его.

Язык искусства – не залог

общенья скорого и личного,
а лишь попытка. Диалог
немого и косноязычного.

Чем долее наука отмечает

познания успехи сумасшедшие,
тем более колеблясь отвечает,
куда от нас ушли уже ушедшие.

Смущает зря крылатая цитата

юнца, который рифмами влеком:
поэзия должна быть глуповата,
но автор быть не должен мудаком.

Как ни торжествуют зло и свинство,

а надежды теплятся, упорны:
мир спасет святое триединство
образа, гармонии и формы.

Покой и лень душе немыслимы,

Вся жизнь ее – отдача хлопотам
по кройке платья голым истинам,
раздетым разумом и опытом.

Должно быть потому на берегу

топчусь я в недоверии к судьбе,
что в тайне сам себя я берегу
от разочарования в себе.

На собственном горбу и на чужом

я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит.

В духовной жизни я корыстен

и весь пронизан этим чувством:
всегда из двух возможных истин
влекусь я к той, что лучше бюстом.

Пролагатели новых путей

и творцы откровений бессмертных
производят обычно детей
столь же косных, насколько инертных.

Бежишь, почти что настигая,

пыхтишь в одежде лет и знаний,
хохочет истина нагая,
колыша смехом облик задний.

Прекрасна благодушная язвительность,

с которой в завихрениях истории
хохочет бесноватая действительность
над мудрым разумением теории.

В юности умы неосторожны,

знания не сковывает гений,
и лишь по невежеству возможны
птичии полеты обобщений.

Добро так часто неуклюже,

туманно, вяло, половинно,
что всюду делается хуже,
и люди зло винят безвинно.

Навеки в душе моей пятна

остались, как страха посев,
боюсь я всего, что бесплатно
и благостно равно для всех.

Наш ум и задница – товарищи,

хоть их союз не симметричен:
талант нуждается в седалище,
а жопе разум безразличен.

Два смысла в жизни – внутренний и внешний,

у внешнего – дела, семья, успех;
а внутренний – неясный и нездешний –
в ответственности каждого за всех.

Двадцатый век настолько обнажил

конструкции людской несовершенство,
что явно и надолго отложил
надежды на всеобщее блаженство.

Я чертей из тихого омута

знаю лично – страшны их лица;
в самой светлой душе есть комната,
где кромешная тьма клубится.

Наездник, не касавшийся коня,

соитие без общего огня,
дождями обойденная листва –
вот ум, когда в нем нету шутовства.

Подлинное чувство лаконично,

как пургой обветрившийся куст,
истинная страсть косноязычна,
и в постели жалок златоуст.

Признаться в этом странно мне,

поскольку мало в этом чести,
но я с собой наедине глупей,
чем если с кем-то вместе.

Духу погубительны условия

пафоса, почтения, холуйства;
истинные соки богословия –
ересь, атеизм и богохульство.

Только в мерзкой трясине по шею,

на непрочности зыбкого дна,
в буднях бедствий, тревог и лишений
чувство счастья дается сполна.

Наука в нас изменит все, что нужно,

и всех усовершенствует вполне,
мы станем добродетельно и дружно
блаженствовать – как мухи на гавне.

Живи и пой. Спешить не надо.

Природный тонок механизм:
любое зло – своим же ядом
свой отравляет организм.

Нашей творческой мысли затеи

неразрывны с дыханьем расплаты;
сотворяют огонь – прометеи,
применяют огонь – геростраты.

Вновь закат разметался пожаром –

это ангел на Божьем дворе
жжет охапку дневных наших жалоб.
А ночные он жжет на заре.

Владыка и кумир вселенской черни

с чарующей, волшебной простотой
убил фольклор, отнял досуг вечерний
и души нам полощет пустотой.

Высшая у жизни драгоценность –

дух незатухающих сомнений,
низменному ближе неизменность,
Богу – постоянство изменений.

Мудрость Бога учла заранее

пользу вечного единения:
где блаженствует змей познания,
там свирепствует червь сомнения.

Сегодня я далек от осуждений

промчавшейся по веку бури грозной,
эпоха грандиозных заблуждений
останется эпохой грандиозной.

Во всех делах, где ум успешливый

победу праздновать спешит,
он ловит грустный и усмешливый
взгляд затаившейся души.

На житейских внезапных экзаменах,

где решенья – крутые и спешные,
очень часто разумных и праведных
посрамляют безумцы и грешные.

Я чужд надменной укоризне,

весьма прекрасна жизнь того,
кто обретает смысл жизни
в напрасных поисках его.

Слова – лишь символы и знаки

того ручья с бездонным дном,
который в нас течет во мраке
и о совсем журчит ином.

Растут познания ступени,

и есть на каждой, как всегда,
и вечных двигателей тени,
и призрак Вечного Жида.

Наш век машину думать наловчил,

и мысли в ней густеют что ни час;
век скорости – ходить нас отучил;
век мысли надвигается на нас.

Нам глубь веков уже видна

неразличимою детально,
и лишь историку дана
возможность врать документально.

Чем у идеи вид проворней,

тем зорче бдительность во мне:
ведь у идей всегда есть корни,
а корни могут быть в гавне.

Всю жизнь готов дробить я камни,

пока семью кормить пригоден;
свобода вовсе не нужна мне,
но надо знать, что я свободен.

Науку развивая, мы спешим

к сиянию таких ее вершин,
что дряхлый мой сосед-гермафродит
на днях себе такого же родит.

В толпе прельстительных идей

и чистых мыслей благородных
полно пленительных блядей,
легко доступных, но бесплодных.

Нету в этой жизни виноватых,

тьма находит вдруг на государство,
и ликуют орды бесноватых,
и бессильно всякое лекарство.

Творчеству полезны тупики:

боли и бессилия ожог
разуму и страху вопреки
душу вынуждают на прыжок.

Мы тревожны, как зябкие зяблики,

жить уверенно нету в нас сил:
червь сомнения жил, видно, в яблоке,
что когда-то Адам надкусил.

Найдя предлог для диалога,

– Как ты сварил такой бульон?
– спрошу я вежливо у Бога.
– По пьянке, – грустно скажет Он.

Уйду навсегда в никуда и нигде,

а все, что копил и вынашивал,
миг отразится в текучей воде
проточного времени нашего.

О жизни за гробом забота

совсем не терзает меня;
вливаясь в извечное что-то,
уже это буду не я.