Гарики на каждый день

Когда в глазах темно от книг
сажусь делить бутыль с друзьями;
блаженна жизнь – летящий миг
между двумя небытиями.

Я враг дискуссий и собраний,

и в спорах слова не прошу;
имея истину в кармане,
в другом закуску я ношу.

Когда весна, теплом дразня,

скользит по мне горячим глазом,
ужасно жаль мне, что нельзя
залечь на две кровати разом.

Покуда я у жизни – смысла

искал по книгам днем с огнем,
вино во мне слегка прокисло,
и стало меньше смысла в нем.

Зря и глупо иные находят,

что ученье – пустяк безразличный:
человек через школу проходит
из родильного дома в публичный.

Не знаю лучших я затей

среди вселенской тихой грусти,
чем полусумраке – детей
искать в какой-нибудь капусте.

Дымись, покуда не погас,

и пусть волнуются придурки –
когда судьба докурит нас,
куда швырнет она окурки.

Из лет, надеждами богатых,

навстречу ветру и волне
мы выплываем на фрегатах,
а доплываем – на бревне.

Подростки мечтают о буре

в зеленой наивной мятежности,
а взрослых влечет к авантюре
цветение первой несвежести.

Надо жить наобум, напролом,

наугад и на ощупь во мгле,
ибо нынче сидим за столом,
а назавтра лежим на столе.

Анахорет и нелюдим

и боязливец неудачи
приходит цел и невредим
к покойной старости собачей.

Какое счастье, что вокруг

живут просторно и привольно
слова и запах, цвет и звук,
фактура, линия и форма.

Все умные задним умом,

кто бил себя в лоб напоследок,
печальней грустят о былом,
чем те, кто и задним некрепок.

В столетии насыщенном тревогой,

живу, от наслаждения урча,
пугаем то всемирной синангогой,
то ржавью пролетарского меча.

Я жизнь люблю, вертящуюся юрко

в сегодняшнем пространстве и моменте,
моя живая трепаная шкурка
милее мне цветов на постаменте.

По времени скользя и спотыкаясь,

мы шьемся сквозь минуты и года,
и нежную застенчивую завязь
доводим до трухлявого плода.

Час нашей смерти неминуем,

а потому не позабудь
себя оставить в чем-нибудь
умом, руками или хуем.

С годами тело тяжелей,

хотя и пьем из меньших кружек,
и высох напрочь дивный клей,
которым клеили подружек.

Гори огнем, покуда молод,

подругу грей и пей за двух,
незримо лижет вечный холод
и тленный член, и пленный дух.

Кто несуетливо и беспечно

время проводил и коротал,
к старости о жизни знает нечто
большее, чем тот, кто процветал.

Ровесник мой, засосан бытом,

плюет на вешние луга,
и если бьет когда копытом,
то только в гневе на рога.

Сложилось нынче на потеху,

что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
не не нашел к нему дверей.

Возраст одолев, гляжу я сверху:

все мираж, иллюзия, химера;
жизнь моя – возведенная церковь,
из которой выветрилась вера.

Не грусти, что мы сохнем, старик,

мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик,
через миг становящийся женским.

Деньгами, славой и могуществом

пренебрегал сей прах и тлен;
из недвижимого имущества
имел покойник только член.

Счет лет ведут календари

морщинами подруг,
и мы стареем – изнутри,
снаружи и вокруг.

С каждым годом суетней планета,

с каждым днем кишение быстрее,
губят вырастающих поэтов
гонор, гонорар и гонорея.

В нашем климате,

слезном и сопельном
исчезает, почти забываемый,
оптимизм, изумительный опиум,
из себя самого добываемый.

Бесплоден, кто в пОру цветения

обидчив, уныл и сердит;
гниение – форма горения,
но только ужасно смердит.

Вот человек. Он всем доволен.

И тут берет его в тиски
потребность в горечи и боли,
и жажда грусти и тоски.

Люблю апрель – снега прокисли,

журчит капель, слезой звеня,
и в голову приходят мысли
и не находят в ней меня.

Когда тулуп мой был бараном

и ублажал младых овечек,
я тоже спать ложился рано,
чтобы домой успеть под вечер.

Не всякий миг пружинит в нас

готовность к подвигам и бедам,
и часто мы свой звездный час
проводим, сидя за обедом.

Заранее думай о том,

куда ты спешишь, мельтеша:
у крепкого задним умом и жопа болит,
и душа.

Все лучшее, что делается нами

весенней созидательной порой,
творится не тяжелыми трудами,
а легкою искрящейся игрой.

О чем ты плачешь, осень бедная?

Больна душа и пуст карман,
а на пороге – немочь бледная
и склеротический туман.

Взросление – пожизненный урок

умения творить посильный пир,
и те, кто не построил свой мирок,
охотно перестраивают мир.

Чтобы в этой жизни горемычной

быть милей удаче вероятной,
молодость должна быть энергичной,
старость, по возможности – опрятной.

Как счастье ни проси и ни зови,

подачки его скупы или круты:
дни творчества, мгновения любви,
надежды и доверия минуты.

Мы сами вяжем в узел

нити узора жизни в мироздании,
причина множества событий –
в готовном общем ожидании.

Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,

не мешкай прожигать ее дотла;
никто не знает час, когда пространство
разделит наши души и тела.

Теперь я понимаю очень ясно,

и чувствую и вижу очень зримо:
неважно, что мгновение прекрасно,
а важно, что оно неповторимо.

Счастье – что подвижны ум и тело,

что спешит удача за невзгодой,
счастье – осознание предела,
данного нам веком и природой.

Такие реки тьмы текут бурливо

под коркой соблюдаемой морали,
что вечно есть угроза их разлива
на площади, мосты и магистрали.

Любой из нас чертой неровной

на две личины разделен:
и каждый – Каин безусловный,
и в то же время – Авель он.

Беспечны, покуда безоблачен день,

мы дорого платим чуть позже за это,
а тьма, наползая сначала, как тень,
способна сгущаться со скоростью света.

Год приходит, и год уходит,

раздробляясь на брызги дней,
раньше не было нас в природе,
а потом нас не будет в ней.

Наш путь из ниоткуда в никуда –

такое краткосрочное событие,
что жизни остается лишь черта
меж датами прибытия-убытия.

До пословицы смысла скрытого

только с опытом доживаешь:
двух небитых дают за битого.
ибо битого – хер поймаешь.

Как молод я был! Как летал я во сне!

В года эти нету возврата.
Какие способности спали во мне!
Проснулись и смылись куда-то.

Везде долги: мужской, супружеский,

гражданский, родственный и дружеский,
долг чести, совести, пера,
и кредиторов до хера.

Вокруг секунд каленья белого –

года безликости рябой;
часть не бывает больше целого,
но красит целое собой.

Мне жаль потерь и больно от разлук,

но я не сожалею, оглянувшись,
о том далеком прошлом, где споткнувшись,
я будущее выронил из рук.

Сперва, резвясь на жизненном просторе,

словно молодость сама;
умнеем после первого же горя,
а после терпим горе от ума.

Ах, юность, юность!

Ради юбки самоотверженно и вдруг
душа кидается в поступки,
руководимые из брюк.

Живи светло и безрассудно,

поскольку в старости паскудной
под нас подсунутое судно –
помеха жизни безрассудной.

Эпохи крупных ослеплений недолго

тянутся на свете,
залившись кровью поколений,
рожденных жить в эпохи эти.

За плечами с пустым мешком,

только хлеб там неся и воду,
в жалком рубище и пешком
есть надежда найти свободу.

Ты пишешь мне, что все темно и плохо,

Все жалким стало, вянущим и слабым;
но, друг мой, не в ответе же эпоха
за то, что ты устал ходить по бабам.

Наша старость – это ноги в тепле,

это разум – но похмельный, обратный,
тише музыка и счет на столе,
а размер его – всегда неоплатный.

Азарт живых переживаний

подвержен таянью – увы! –
как пыл наивных упований,
как верность ветреной вдовы.

Когда время, годами шурша,

достигает границы своей,
на лице проступает душа,
и лицо освещается ей.

Есть люди, провалившие экзамен

житейских переплетов и контузий,
висят у них под мутными глазами
мешки из-под амбиций и иллюзий.

Не тужи, дружок,

что прожил ты свой век не в лучшем виде:
все про всех одно и то же
говорят на панихиде.

Я жизнь свою листал сегодня ночью,

в ней лучшие года ища пристрастно,
и видел несомненно и воочию,
что лучшие – когда я жил опасно.

Однажды на улице сердце прихватит,

наполнится звоном и тьмой голова,
и кто-то неловкий в несвежем халате
последние скажет пустые слова.