Гарики на каждый день

Во всех промелькнувших веках
любимые публикой цезари
ее самою впопыхах
душили, топтали и резали.
Но публика это терпела,
и цезарей жарко любили,
поскольку за правое дело
всегда эти цезари были.

Ни вверх не глядя, ни вперед,

сижу с друзьями-разгильдяями,
и наплевать нам, чья берет
в борьбе мерзавцев с негодяями.

Пахан был дух и голос множества,

в нем воплотилось большинство;
он был великое ничтожество,
за что и вышел в божество.

Люблю за честность нашу власть,

нигде столь честной не найду,
опасно только душу класть
у этой власти на виду.

Сезонность матери-природы

на нашу суетность плюет,
и чем светлей рассвет свободы,
тем глуше сумерки ее.

Напрасно мы стучимся лбом о стену,

пытаясь осветить свои потемки;
в безумии режимов есть система,
которую увидят лишь потомки.

Гавно и золото кладут

в детишек наших тьма и свет,
а государство тут как тут,
и золотишка нет как нет.

Полно парадоксов таится в природе,

и ясно один из них видится мне:
где сразу пекутся о целом народе,
там каждый отдельно – в кромешном гавне.

Нам век не зря калечил души,

никто теперь не сомневается,
что мир нельзя ломать и рушить,
а в рай нельзя тащить за яйца.

Как у тюрем, стоят часовые

у Кремля и посольских дворов;
пуще всех охраняет Россия
иностранцев, вождей и воров.

Ждала спасителя Россия,

жила, тасуя фотографии,
и, наконец, пришел Мессия,
и не один, а в виде мафии.

Без твердости наш климат все печален,

но где-то уже меряет мундир
директор мысли, творчества начальник,
душевных состояний командир.

В канун своих безумий мир грустит,

и трепет нарождающейся дрожи
всех скульпторов по крови и кости
свирепым вдохновением тревожит.

России посреди, в навечной дреме,

лежит ее растлитель и творец;
не будет никогда порядка в доме,
где есть не похороненный мертвец.

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,

что истая любовь чревата муками?
И родина мне щедро изменяет
с подонками, проховостами и суками.

В нашей жизни есть кулисы,

а за ними – свой мирок,
там общественные крысы
жрут общественный пирог.

Тираны, деспоты, сатрапы

и их безжалостные слуги
в быту – заботливые папы
и мягкотелые супруги.

Сбылись грезы Ильича,

он лежит, откинув тапочки,
но горит его свеча:
всем и всюду все до лампочки.

Я верю в совесть, сердце, честь

любых властей земных.
Я верю, что русалки есть,
и верю в домовых.

Сын учителя, гений плюгавый –

уголовный режим изобрел,
а покрыл его кровью и славой –
сын сапожника, горный орел.

В России так нелепо все смешалось,

и столько обратилось в мертвый прах,
что гнев иссяк. Осталась только жалость.
Презрение. И неизбывный страх.

Россия тягостно инертна

в азартных играх тьмы со светом,
и воздается лишь посмертно
ее убийцам и поэтам.

Какая из меня опора власти?

Обрезан, образован и брезглив.
Отчасти я поэтому и счастлив,
но именно поэтому – пуглив.

Наши мысли и дела – белее снега,

даже сажа наша девственно бела;
только зря наша российская телега
лошадей своих слегка обогнала.

Духовная основа русской мощи

и веры, нрав которой так неистов, –
святыней почитаемые мощи
крупнейшего в России атеиста.

В рекордно краткий срок моя страна

достигла без труда и принуждения
махрового цветения гавна,
заложенного в каждом от рождения.

Система на страхе и крови,

на лжи и на нервах издерганных
сама себе гибель готовит
от рака в карательных органах.

Еще настолько близко к смерти

мы не бывали, друг и брат.
Герой-стратег наш глобус вертит,
а сокращенно – Герострат.

То ли такова их душ игра,

то ли в этом видя к цели средство,
очень любят пыток мастера
с жертвой похотливое кокетство.

Из гущи кишения мышьего,

из нашего времени тошного
глядится светло и возвышенно
героика хищного прошлого.

Нет, нескоро праздновать я буду

воли и покоя светлый час;
тлеющий фашизм остался всюду,
где вчера пылающий погас.

Нет, я не лидер, не трибун,

с толпой взаимно мы прохладны;
те, кто рожден вести табун,
должны быть сами очень стадны.

Чувствуя нутром, не глядя в лица,

пряча отношение свое,
власть боится тех, кто не боится
и не любит любящих ее.

Господи, в интимном разговоре

дерзкие прости мои слова:
сладость утопических теорий –
пробуй Ты на авторах сперва.

Ох, и смутно сегодня в отчизне:

сыро, грязь, темнота, кривотолки;
и вспухают удавами слизни,
и по-лисьи к ним ластятся волки.

Должно быть, очень плохо я воспитан,

что, грубо нарушая все приличия,
не вижу в русском рабстве неумытом
ни избранности признак, ни величия.

В первый тот субботник, что давно

датой стал во всех календарях,
бережно Ильич носил бревно,
спиленное в первых лагерях.

Не в том беда, что наглой челяди

доступен жирный ананас,
а том, что это манит в нелюди
детей, растущих возле нас.

Для всех у нас отыщется работа,

всегда в России требуются руки,
так насухо мы высушим болота,
что мучаться в пустынях будут внуки.

Лишь воздуха довольно колыхания,

чтоб тут же ощутить неподалеку
наличие зловонного дыхания,
присущего всевидящему оку.

Я часто вижу, что приятелям

уже не верится, что где-то
есть жизнь, где лгать – не обязательно,
и даже глупо делать это.

Я, друг мой, в рабстве. Не печалься,

но каждый день зависит мой
от гармоничности начальства
с желудком, жопой и женой.

Есть явное, яркое сходство

у бравых моих командиров:
густой аромат благородства
сочится из ихних мундиров.

К начальству нет во мне симпатий,

но я ценю в нем беспристрастно
талант утробных восприятий
всего, что живостью опасно.

Можно в чем угодно убедить

целую страну наверняка,
если дух и разум повредить
с помощью печатного станка.

Смотрю, что творят печенеги,

и думаю: счастье для нации,
что русской культуры побеги
отчасти растут в эмиграции.

Висит от юга волосатого

до лысой тундры ледяной
тень незабвенного усатого
над заколдованной страной.

Кошмарней лютых чужеземцев

прошлись по русскому двору
убийцы с душами младенцев
и страстью к свету и добру.

Если в мизерном составе

чувство чести и стыда
влить вождям, то страх представить
их мучения тогда.

Теперь любая революция

легко прогнозу поддается:
где жгут Шекспира и Конфуция,
надежда срамом обернется.

Себя зачислить в Стены Плача

должна Кремлевская стена:
судьбы российской неудача –
на ней евреев имена.

Где вся держава – вор на воре,

и ворон ворону не враг,
мечта о Боге-прокуроре
уныло пялится во мрак.

Египет зарыдал бы, аплодируя,

увидев, что выделывает скиф:
мы создали, вождя мумифицируя,
одновременно мумию и миф.

Развивается мир по спирали,

круг за кругом идут чередой,
мы сегодня по части морали –
над закатной монгольской ордой.

Добро и справедливость.

Вновь и вновь
за царство этой призрачной четы
готовы проливать чужую кровь
романтики обосранной мечты.