Гарики на каждый день

У писателей ушки в мерлушке
и остатки еды на бровях,
возле дуба им строят кормушки,
чтоб не вздумали рыться в корнях.

Он был заядлый либерал,

полемизировал с режимом
и щедро женщин оделял
своим заветным содержимым.

Устав от книг, люблю забиться

в дым либерального салона,
где вольнодумные девицы
сидят, раскрывши рты и лона.

Мыслителей шуршащая компания

опаслива, как бьющиеся яйца;
преследованья сладостная мания
от мании величия питается.

Сегодня приторно и пресно

в любом банановом раю,
и лишь в России интересно,
поскольку бездны на краю.

Горжусь, что в мировом переполохе,

в метаниях от буйности к тоске –
сознание свихнувшейся эпохи
безумствует на русском языке.

Мы все кишим в одной лохани,

хандру меняя на экстаз;
плывет по морю сытой пьяни
дырявый циниковый таз.

Не славой, не скандалом, не грехом,

тем более не устной канителью –
поэты поверяются стихом,
как бабы проверяются постелью.

Весь немалый свой досуг

до поры, пока не сели,
мы подпиливали сук,
на котором мы висели.

Застольные люблю я разговоры,

которыми от рабства мы богаты:
о веке нашем – все мы прокуроры,
о блядстве нашем – все мы адвокаты.

Кишит певцов столпотворение,

цедя из кассы благодать;
когда продажно вдохновение,
то сложно рукопись продать.

Такая жгла его тоска

и так томился он,
что даже ветры испускал
печальные, как стон.

Мои походы в гости столь нечасты,

что мне скорей приятен этот вид,
когда эстет с уклоном в педерасты
рассказывает, как его снобит.

Дай, Боже, мне столько годов

(а больше не надо и дня),
во сколько приличных домов
вторично не звали меня.

Вон либерал во все копыта

летит к амбару за пайком;
кто ест из общего корыта,
не должен срать в него тайком.

В любом и всяческом творце

заметно с первого же взгляда,
что в каждом творческом лице
есть доля творческого зада.

Уже беззубы мы и лысы,

в суставах боль и дряблы члены,
а сердцем все еще – Парисы,
а нравом все еще – Елены.

Таланту ни к чему чины и пост,

его интересует соль и суть,
а те, кто не хватает с неба звезд,
стараются навешать их на грудь.

Души незаменимое меню,

махровые цветы высоких сказок
нещадно угрызает на корню
червяк материальных неувязок.

Обсуживая лифчиков размеры,

а также мировые небосклоны,
пируют уцененные Венеры
и траченые молью Аполлоны.

От прочих отличает наше братство

отзывчивость на мысль, а не кулак,
и книжное трухлявое богатство,
и смутной неприкаянности знак.

Очень многие тети и дяди

по незрелости вкуса и слуха
очень склонны томление плоти
принимать за явление духа.

Пей, либерал, гуляй, жуир,

бранись, эстет, снобистским матом,
не нынче – завтра конвоир
возникнет сзади с автоматом.

В себя вовнутрь эпохи соль

впитав и чувствуя сквозь стены,
поэт – не врач, он только боль,
струна, и нерв, и прут антенны.

Российские умы – в монастырях

занятий безопасных и нейтральных,
а на презренных ими пустырях –
кишение гиен и птиц нахальных.

Боюсь, что наших сложных душ структура –

всего лишь огородная культура;
не зря же от ученых урожая
прекрасно добивались, их сажая.

Люблю я ужин либеральный,

духовен плотский аппетит,
и громко чей-нибудь нахальный
светильник разума коптит.

Много раз, будто кашу намасливал,

книги мыслями я начинял,
а цитаты из умерших классиков
по невежеству сам сочинял.

Я чтенью – жизнь отдал. Душа в огне,

глаза слепит сочувственная влага.
И в жизни пригодилось это мне,
как в тундре – туалетная бумага.

Друзья мои живость утратили,

угрюмыми ходят и лысыми,
хоть климат наш так замечателен,
что мыши становятся крысами.

Будь сам собой. Смешны и жалки

потуги выдуманным быть;
ничуть не стыдно – петь фиалки
и зад от курицы любить.

Жаль сына – очень мы похожи,

один огонь играет в нас,
а преуспеть сегодня может
лишь тот, кто вовремя погас.

Дымится перо, обжигая десницу,

когда безоглядно, отважно и всласть
российский писатель клеймит заграницу
за все, что хотел бы в России проклясть.

Невыразимой полон грации

и чист, как детская слеза,
у музы русской конспирации
торчит наружу голый зад.

Не узок круг, а тонок слой

нас на российском пироге,
мы все придавлены одной
ногой в казенном сапоге.

Известно со времен царя Гороха,

сколь пакостен зловредный скоморох,
охально кем охаяна эпоха,
в которой восхваляем царь-Горох.

Я пришел к тебе с приветом,

я прочел твои тетради:
в прошлом веке неким Фетом
был ты жутко обокраден.

Так долго гнул он горб и бедно ел,

что вдруг узду удачи ухватив,
настолько от успеха охуел,
что носит как берет презерватив.

Есть у мира замашка слепая:

часто тех, в ком талант зазвучал,
мир казнит не рукой палача,
а пожизненно их покупая.

Я прочел твою книгу. Большая.

Ты вложил туда всю свою силу.
И цитаты ее украшают,
как цветы украшают могилу.

Обожая талант свой и сложность,

так томится он жаждой дерзнуть,
что обидна ему невозможность
самому себе жопу лизнуть.

Увы, но я не деликатен

и вечно с наглостью циничной
интересуюсь формой пятен
на нимбах святости различной.

Я потому на свете прожил,

не зная горестей и бед,
что, не жалея искры Божьей,
себе варил на ней обед.

Поет пропитания ради

певец, услужающий власти,
но глуп тот клиент, кто у бляди
доподлинной требует страсти.

Так было и, видимо, будет:

в лихих переломов моменты
отменно чистейшие люди
к убийцам идут в референты.

И к цели можно рваться напролом,

и жизнью беззаветно рисковать,
все время оставаясь за столом,
свое осмелясь время рисовать.

Боюсь, что он пылает даром,

наш дух борьбы и дерзновения,
коль скоро делается паром
при встрече с камнем преткновения.

Хотя не грозят нам ни голод, ни плаха,

упрямо обилен пугливости пот,
теперь мы уже умираем от страха,
за масло боясь и дрожа за компот.

С тех пор, как мир страниц возник,

везде всегда одно и то же:
на переплеты лучших книг
уходит авторская кожа.

Все смешалось: рожает девица,

либералы бормочут про плети,
у аскетов блудливые лица,
а блудницы сидят на диете.

Умрет он от страха и смуты,

боится он всех и всего,
испуган с той самой минуты,
в какую зачали его.

Сызмальства сгибаясь над страницами,

все на свете помнил он и знал,
только засорился эрудицией
мыслеиспускательный канал.

Во мне талант врачами признан,

во мне ночами дух не спит
и застарелым рифматизмом
в суставах умственных скрипит.

Оставит мелочь смерть-старуха

от наших жизней скоротечных:
плоды ума, консервы духа,
поживу крыс библиотечных.

Знания. Узость в плечах.

Будней кромешный завал.
И умираешь – стуча
в двери, что сам рисовал.

Ссорились. Тиранили подруг.

Спорили. Работали. Кутили.
Гибли. И оказывалось вдруг,
что собою жизнь обогатили.