Гарики на каждый день

К бумаге страстью занедужив,
писатель был мужик ледащий;
стонала тема: глубже, глубже,
а он был в силах только чаще.

Наследства нет, а мир суров;

что делать бедному еврею?
Я продаю свое перо,
и жаль, что пуха не имею.

Бюрократизм у нас от немца,

а лень и рабство – от татар,
и любопытно присмотреться,
откуда винный перегар.

Беда, когда под бой часов

душа меняет крен ушей,
следя не тонкий вещий зов,
а полногрудый зов вещей.

В любимой сумрачной отчизне

я понял ясно и вполне,
что пошлость – верный спутник жизни,
тень на засаленной стене.

Печальный знак несовершенства

есть в быте нашего жилья:
везде угрюмое мошенство,
и нет веселого жулья.

Дойдут, дойдут до Бога жалобы,

раскрыв Божественному взору,
как, не стесняясь Божьей фауны,
внизу засрали Божью флору.

Увы, от мерзости и мрази,

сочащей грязь исподтишка,
ни у природы нету мази,
ни у науки порошка.

С любым доброжелателен и прост,

ни хитростью не тронут, ни коварством,
я выжига, пройдоха и прохвост,
когда имею дело с государством.

Злу я не истец и не судья,

пользу его чувствую и чту;
зло приносит вкусу бытия
пряность, аромат и остроту.

Совсем на жизнь я не в обиде,

ничуть свой жребий не кляну;
как все, в говне по шею сидя,
усердно делаю волну.

Среди чистейших жен и спутников,

среди моральнейших людей
полно несбывшихся преступников
и неслучившихся блядей.

Мужик, теряющий лицо,

почуяв страх едва,
теряет, в сущности, яйцо,
а их – всего лишь два.

Назло газетам и экранам

живая жизнь везде царит;
вранье на лжи сидит обманом
и блядству пакости творит.

Есть в каждой нравственной системе

идея, общая для всех:
нельзя и с теми быть, и с теми,
не предавая тех и тех.

Высокий свет в грязи погас,

фортуна новый не дарует;
блажен, кто верует сейчас,
но трижды счастлив, кто ворует.

Есть мужички – всегда в очках

и плотны, как боровички,
и сучья сущность в их зрачках
клыками блещет сквозь очки.

Не зная покоя и роздыха,

при лунном и солнечном свете
я делаю деньги из воздуха,
чтоб тут же пустить их на ветер.

Мои способности и живость

карьеру сделать мне могли,
но лень, распутство и брезгливость
меня, по счастью, сберегли.

У смысла здравого, реального –

среди спокойнейших минут –
есть чувство темного, анального,
глухого страха, что ебут.

Блаженна и погибельна работа,

пленительно и тягостно безделье,
но только между них живет суббота
и меряет по ним свое веселье.

Опасно жить в сияньи честности,

где оттого, что честен ты,
все остальные в этой местности
выходят суки и скоты.

Не плачься, милый, за вином

на мерзость, подлость и предательство;
связав судьбу свою с гавном,
терпи его к себе касательство.

Скука. Зависть. Одиночество.

Липкость вялого растления.
Потребительское общество
без продуктов потребления.

Становится с годами очень душно,

душа не ощущает никого,
пространство между нами безвоздушно,
и дух не проникает сквозь него.

Эпоха не содержит нас в оковах,

но связывает цепкой суетой
и сутолокой суток бестолковых
насилует со скотской простотой.

Нам охота себя в нашем веке

уберечь, как покой на вокзале,
но уже древнеримские греки,
издеваясь, об этом писали.

Ища путей из круга бедствий,

не забывай, что никому
не обходилось без последствий
пркосновение к дерьму.

Я не жалея покидал

своих иллюзий пепелище,
я слишком близко повидал
существованье сытых нищих.

Себя продать, но подороже

готов ровесник, выйдя в зрелость,
и в каждом видится по роже,
что платят меньше, чем хотелось.

За страх, за деньги, за почет

мы отдаемся невозвратно,
и непродажен только тот,
кто это делает бесплатно.

Когда нам безвыходно сразу

со всех обозримых сторон,
надежда надежней, чем разум,
и много мудрее, чем он.

Старик, держи рассудок ясным,

смотря житейское кино:
дерьмо бывает первоклассным,
но это все-таки гавно.

Надо очень увлекаться

нашим жизненным балетом,
чтоб не просто пресмыкаться,
но еще порхать при этом.

Не стоит скапливать обиды,

их тесный сгусток ядовит,
и гнусны видом инвалиды
непереваренных обид.

Такой подлог повсюду невозбранно

фасует вместо масла маргарин,
что кажется загадочно и странно,
что нету кривоногих балерин.

Блажен, заставший время славное

во весь размах ума и плеч,
но есть эпохи, когда главное –
себя от мерзости сберечь.

Напрасно мы погрязли в эгоизме,

надеясь на кладбищенский итог:
такие стали дыры в атеизме,
что ясно через них заметен Бог.

Все достаточно сложно и грозно

в этой слякоти крови и слез,
чтобы жить не чрезмерно серьезно
и себя принимать не всерьез.

Родясь не обезьяной и не сфинксом,

я нитку, по которой стоит жить,
стараюсь между святостью и свинством
подальше от обоих проложить.

В пепле наползающей усталости,

следствии усилий и гуляний –
главное богатство нашей старости,
полная свобода от желаний.

Словно от подпорченных кровей

ширится растление в державе;
кажется, что многих сыновей –
мачехи умышленно рожали.

Мы сохранили всю дремучесть

былых российских поколений,
но к ним прибавили пахучесть
своих духовных выделений.

Не горюй, старик, наливай,

наше небо в последних звездах,
устарели мы, как трамвай,
но зато и не портим воздух.

Люблю эту пьесу: восторги, печали,

случайности, встречи, звонки;
на нас возлагают надежды в начале,
в конце – возлагают венки.

Нашедши доступ к чудесам,

я б их использовал в немногом:
собрал свой пепел в урну сам,
чтоб целиком предстать пред Богом.