Гарики на каждый день

Под грудой книг и словарей,
грызя премудрости гранит,
вдруг забываешь, что еврей:
но в дверь действительность звонит.

Никто, на зависть прочим нациям,

берущим силой и железом,
не склонен к тонким операциям
как те, кто тщательно обрезан.

Люблю листки календарей,

где знаменитых жизней даты:
то здесь, то там живал еврей,
случайно выживший когда-то.

В природе русской флер печали

висит меж кущами ветвей;
о ней не раз еще ночами
вздохнет уехавший еврей.

Отца родного не жалея,

когда дошло до словопрения,
в любом вопросе два еврея
имеют три несхожих мнения.

Я сын того таинственного племени,

не знавшего к себе любовь и жалость,
которое горело в каждом пламени
и сызнова из пепла возрождалось.

Мы всюду на чужбине, и когда

какая ни случится непогода,
удвоена еврейская беда
бедою приютившего народа.

Живым дыханьем фразу грей,

и не гони в тираж халтуру;
сегодня только тот еврей,
кто теплит русскую культуру.

Везде одинаков Господень посев,

и врут нам о разнице наций
все люди – евреи, и просто не все
нашли пока смелость признаться.

У времени густой вокзальный запах,

и в будущем объявятся следы:
история, таясь на мягких лапах,
народ мой уводила от беды.

Кто умер, кто замкнулся, кто уехал;

брожу один по лесу без деревьев,
и мне не отвечает даже эхо –
наверно, тоже было из евреев.

В домах родильных вылезают

все одинаково на свет,
но те, кого не обрезают,
поступят в университет.

Сегодняшний день лишь со временем

откроет свой смысл и цену;
Москва истекает евреями
через отверстую Вену.

Стало скучно в нашем крае,

не с кем лясы поточить,
все уехали в Израиль
ностальгией сплин лечить.

Мне климат привычен советский,

к тому же – большая семья,
не нужен мне берег Суэцкий –
в неволе размножился я.

В котлах любого созидания

снискав себе не честь, но место,
евреи, дрожжи мироздания,
уместны только в массе теста.

Из двух несхожих половин

мой дух слагается двояко:
в одной – лукавствует раввин,
в другой – витийствует гуляка.

В эпоху, когда ценность информации

окрасила эпоху, как чернила,
повысились и акции той нации,
которая всегда ее ценила.

Летит еврей, несясь над бездной,

от жизни трудной к жизни тяжкой,
и личный занавес железный
везет под импортной рубашкой.

Над нами смерть витает, полыхая

разливом крови, льющейся вослед,
но слабнет, утолясь, и тетя Хая
опять готовит рыбу на обед.

Фортуна с евреем крута,

поскольку в еврея вместилась
и русской души широта,
и задницы русской терпимость.

Растит и мудрецов и палачей,

не менее различен, чем разбросан,
народ ростовщиков и скрипачей,
закуренная Богом папироса.

Сомненья мне душу изранили

и печень до почек проели:
как славно жилось бы в Израиле,
когда б не жара и евреи.

За долгие столетия, что длится

кромешная резня в земном раю,
мы славно научились веселиться
у рва на шевелящемся краю.

Век за веком роскошными бреднями

обставляли погибель еврея;
а века были так себе, средние,
дальше стало гораздо новее.

По спирту родственность имея,

коньяк не красит вкус портвейну,
еврей-дурак не стал умнее
от соплеменности Эйнштейну.

Те овраги, траншеи и рвы,

где чужие лежат, не родня –
вот единственно прочные швы,
что с еврейством связали меня.

При всей нехватке козырей

в моем пред Господом ответе,
весом один: я был еврей
в такое время на планете.

Сородич мой клопов собой кормил,

и рвань перелицовывал, дрожа,
и образ мироздания кроил,
и хаживал на Бога без ножа.

За все на евреев найдется судья.

За живость. За ум. За сутулость.
За то, что еврейка стреляла в вождя.
За то, что она промахнулась.

Русский климат в русском поле

для жидов, видать, с руки:
сколько мы их не пололи,
все цветут – как васильки.

Поистине загадочна природа,

из тайны шиты все ее покровы;
откуда скорбь еврейского народа
во взгляде у соседкиной коровы?

За года, что ничуть я не числю утратой,

за кромешного рабства глухие года
столько русской земли накопал я лопатой,
что частицу души в ней зарыл навсегда.

Чтоб созрели дух и голова,

я бы принял в качестве закона:
каждому еврею – года два
глину помесить у фараона.

Приснилась мне роскошная тенденция,

которую мне старость нахимичила:
еврейская духовная потенция
физическую – тоже увеличила.

Пусть время, как поезд с обрыва,

летит к неминуемым бедам,
но вечером счастлива Рива,
что Сема доволен обедом.

В эпохи любых философий

солонка стоит на клеенке,
и женится Лева на Софе,
и Софа стирает пеленки.

Если надо – язык суахили,

сложный звуком и словом обильный,
чисто выучат внуки Рахили
и фольклор сочинят суахильный.

Знамения шлет нам Господь:

случайная вспышка из лазера
отрезала крайнюю плоть
у дряхлого физика Лазаря.

Дядя Лейб и тетя Лея

не читали Апулея;
сил и Лейба не жалея,
наслаждалась Лейбом Лея.

Все предрассудки прочь отбросив,

но чтоб от Бога по секрету,
свинину ест мудрец Иосиф
и громко хвалит рыбу эту.

Влияли слова Моисея на встречного,

разумное с добрым и вечное сея,
и в пользу разумного, доброго, вечного
не верила только жена Моисея.

Влюбилась Сарра в комиссара,

схлестнулись гены в чреве сонном,
трех сыновей родила Сарра,
все – продавцы в комиссионном.

Эпоху хамскую не хая

и власть нахальства не хуля,
блаженно жили Хаим и Хая,
друг друга холя и хваля.

Лея-Двося слез не лила,

счет потерям не вела:
трех мужей похоронила,
сразу пятого взяла.

Где мудрые ходят на цыпочках

и под ноги мудро глядят,
евреи играют на скрипочках
и жалобы нагло галдят.

Без выкрутасов и затей,

но доводя до класса экстра,
мы тихо делали детей,
готовых сразу же на экспорт.

Прощай, Россия, и прости,

я встречу смерть уже в разлуке –
от пули, голода, тоски,
но не от мерзости и скуки.

Такой уже ты дряхлый и больной,

трясешься, как разбитая телега, –
– На что ты копишь деньги, старый Ной?
– На глупости. На доски для ковчега.

Томит Моисея работа,

домой Моисею охота,
где ходит обширная Хая,
роскошно себя колыхая.

Век за веком: на небе – луна,

у подростка – томленье свободы,
у России – тяжелые годы,
у еврея – болеет жена.

Когда черпается счастье полной миской,

когда каждый жизнерадостен и весел,
тетя Песя остается пессимисткой,
потому что есть ума у тети Песи.

Носятся слухи в житейском эфире,

будто еще до пожара за час
каждый еврей говорит своей Фире:
– Фира, а где там страховка у нас?

Пока мыслителей тревожит,

меня волнует и смешит,
что без России жить не может
на белом свете русский жид.

Письма грустные приходят

от уехавших мошенников:
у евреев на свободе
мерзнут шеи без ошейников.

Свежестью весны благоуханна,

нежностью цветущая, как сад,
чудной красотой сияла Ханна
сорок килограмм тому назад.

Как любовь изменчива, однако!

В нас она качается, как маятник:
та же Песя травит Исаака,
та же Песя ставит ему памятник.

На всем лежит еврейский глаз,

у всех еврейские ужимки,
и с неба сыпятся на нас
шестиконечные снежинки.

Еврей у всех на виду,

еврей у судьбы на краю
упрямо дудит в дуду
обрезанную свою.

Я еврея в себе убивал,

дух еврейства себе запретил,
а когда сокрушил наповал,
то евреем себя ощутил.

Когда народы, распри позабыв,

в единую семью соединятся,
немедля обнаружится мотив
сугубого вреда одной из наций.

Он был не глуп, дурак Наум,

но был устроен так,
что все пришедшее на ум
он говорил, мудак.

Если к Богу допустят еврея –

что он скажет, вошедши с приветом?
– Да, я жил в интересное время,
но совсем не просил я об этом.

Евреи слиняли за долей счастливой,

а в русских пространствах глухих
укрылись бурьяном, оделись крапивой
могилы родителей их.

Гвоздика, ландыш и жасмин,

левкой, сирень и анемоны –
всем этим пах Вениамин,
который пил одеколоны.

Не спится горячей Нехаме;

под матери храп непробудный
Нехама мечтает о Хайме,
который нахальный, но чудный.

Всюду было сумрачно и смутно;

чувством безопасности влеком,
Фима себя чувствовал уютно
только у жены под каблуком.

В кругу семейства своего

жила прекрасно с мужем Дина,
тая от всех, кроме него,
что вышла замуж за кретина.

Известно всем, что бедный Фима

умом не блещет. Но и тот
умнее бедного Рувима,
который полный идиот.

Нервы если в ком напряжены,

сердцу не поможет и броня;
Хайма изводили три жены;
Хайм о каждой плакал, хороня.

Еврейство – очень странный организм,

питающийся духом ядовитым,
еврею даже антисемитизм
нужнее, чем еврей – антисемитам.

Евреям придется жестоко платить

за то, что посмели когда-то
дух русского бунта собой воплотить
размашистей старшего брата.

В годы, обагренные закатом,

неопровержимее всего
делает еврея виноватым
факт существования его.

За стойкость в безумной судьбе,

за смех, за азарт, за движение –
еврей вызывает к себе
лютое уважение.

Не золото растить, сажая медь,

не выдумки выщелкивать с пера,
а в гибельном пространстве уцелеть –
извечная еврейская игра.

Сквозь королей и фараонов,

вождей, султанов и царей,
оплакав смерти миллионов,
идет со скрипочкой еврей.