Гарики на каждый день

Я государство вижу статуей:
мужчина в бронзе, полный властности,
под фиговым листочком спрятан
огромный орган безопасности.

Не на годы, а на времена

оскудела моя сторона,
своих лучших сортов семена
в мерзлоту раскидала страна.

Растет лосось в саду на грядке;

потек вином заглохший пруд;
в российской жизни все в порядке;
два педераста дочку ждут.

Боюсь, как дьявольской напасти,

освободительных забот:
когда рабы приходят к власти,
они куда страшней господ.

Критерий качества державы –

успехи сук и подлецов;
боюсь теперь не старцев ржавых,
а белозубых молодцов.

Век принес уроки всякие,

но один – венец всему:
ярче солнца светят факелы,
уводящие во тьму.

А может быть, извечный кнут,

повсюдный, тайный и площадный,
и породил российский бунт,
бессмысленный и беспощадный?

Как рыбы мы глубоководны,

тьмы и давления диету
освоив так, что непригодны
к свободе, воздуху и свету.

Россия надрывно рыдает

о детях любимых своих;
она самых лучших съедает
и плачет, печалясь о них.

Не мудреной, не тайной наукой,

проще самой простой простоты –
унижением, страхом и скукой
человека низводят в скоты.

На наш барак пошли столбы

свободы, равенства и братства;
все, что сработали рабы,
всегда работает на рабство.

Не знаю глупей и юродивей,

чем чувство – его не назвать,
что лучше подохнуть на родине,
чем жить и по ней тосковать.

Пригасла боль, что близких нет,

сменился облик жизни нашей,
но дух и нрав на много лет
пропахли камерной парашей.

Не тиражируй, друг мой, слухов,

компрометирующих власть;
ведь у недремлющего уха
внизу не хер висит, а пасть.

Открыв сомкнуты негой взоры,

Россия вышла в неглиже
навстречу утренней Авроры,
готовой к выстрелу уже.

День Конституции напомнил мне

усопшей бабушки портрет:
портрет висит в парадной комнате,
а бабушки давно уж нет.

Россия – странный садовод

и всю планету поражает,
верша свой цикл наоборот:
сперва растит, потом сажает.

Всю жизнь философ похотливо

стремился истине вдогон;
штаны марксизма снять не в силах, –
чего хотел от бабы он?

В двадцатом удивительном столетии,

польстившись на избранничества стимул,
Россия показала всей планете,
что гений и злодейство совместимы.

Смешно, когда толкует эрудит

о нашей тяге к дружбе и доверию;
всегда в России кто-нибудь сидит;
один – за дух, другие – за материю.

Дыша неистовством и кровью,

абсурдом и разноязычием,
Россия – трудный сон истории
с его кошмаром и величием.

Кровав был век. Жесток и лжив.

Лишен и разума и милости.
И глупо факт, что лично жив,
считать остатком справедливости.

Плодит начальников держава,

не оставляя чистых мест;
где раньше лошадь вольно ржала,
теперь начальник водку ест.

Однажды здесь восстал народ

и, став творцом своей судьбы,
извел под корень всех господ;
теперь вокруг одни рабы.

Ошалев от передряг,

спотыкаясь, как калеки,
мы вернули бы варяг,
но они сбежали в греки.

Мы варимся в странном компоте,

где лгут за глаза и в глаза,
где каждый в отдельности – против,
а вместе – решительно за.

Когда страна – одна семья,

все по любви живут и ладят;
скажи мне, кто твой друг, и я
скажу, за что тебя посадят.

Всегда в особый список заносили

всех тех, кого сегодня я люблю;
кратчайший путь в историю России
проходит через пулю и петлю.

Конечно, здесь темней и хуже,

но есть достоинство свое:
сквозь прутья клетки небо глубже,
и мир прозрачней из нее.

Смакуя азиатский наш кулич,

мы густо над евреями хохочем;
в России прогрессивней паралич,
светлей Варфоломеевские ночи.

Мы крепко память занозили

и дух истории-калеки,
Евангелие от России
мир получил в двадцатом веке.

Такой ни на какую не похожей

досталась нам великая страна,
что мы и прирастаем к ней не кожей,
а всем, что искалечила она.

Моей бы ангельской державушке –

два чистых ангельских крыла;
но если был бы хуй у бабушки,
она бы дедушкой была.

За осенью – осень. Тоска и тревога.

Ветра над опавшими листьями.
Вся русская жизнь – ожиданье от Бога
какой-то неясной амнистии.

В тюрьме я поневоле слушал радио

и думал о загадочной России;
затоптана, загажена, раскрадена,
а песни – о душевности и силе.

Тот Иуда, удавившись на осине

и рассеявшись во время и пространство,
тенью ходит в нашем веке по России,
проповедуя основы христианства.

История любым полна коварством,

но так я и не понял, отчего
разбой, когда творится государством,
название меняется его.

В империях всегда хватало страху,

история в них кровью пишет главы,
но нет России равных по размаху
убийства своей гордости и славы.

Любовь моя чиста, и неизменно

пристрастие, любовью одержимое;
будь проклято и будь благословенно
отечество мое непостижимое.

Россия! Что за боль прощаться с ней!

Кто едет за деньгами, кто за славой;
чем чище человек, тем он сильней
привязан сердцем к родине кровавой.

Нету правды и нет справедливости

там, где жалости нету и милости;
правит злоба и царит нищета,
если в царстве при царе нет шута.

Полна неграмотных ученых

и добросовестных предателей
страна счастливых заключенных
и удрученных надзирателей.

Как мальчик, больной по природе,

пристрастно лелеем отцом,
как все, кто немного юродив,
Россия любима Творцом.

Приметы близости к расплате

просты: угрюмо сыт уют,
везде азартно жгут и тратят
и скудно нищим подают.

Беспечны, безучастны, беспризорны

российские безмерные пространства,
бескрайно и безвыходно просторны,
безмолвны, безнадежны и бесстрастны.

Российская лихая птица-тройка

со всех концов земли сейчас видна,
и кони бьют копытами так бойко,
что кажется, что движется она.

Россия столько жизней искалечила

во имя всенародного единства,
что в мире, как никто увековечила
державную манеру материнства.

Сильна Россия чудесами

и не устала их плести:
здесь выбирают овцы сами
себе волков себя пасти.

А раньше больше было фальши,

но стала тоньше наша лира,
и если так пойдет и дальше,
весь мир засрет голубка мира.

Моя империя опаслива:

при всей своей державной поступи
она привлечь была бы счастлива
к доносной службе наши простыни.

Рисунком для России непременным,

орнаментом, узором и канвой,
изменчивым мотивом неизменным
по кружеву судьбы идет конвой.

Не в силах внешние умы

вообразить живьем
ту смесь курорта и тюрьмы,
в которой мы живем.

Благословен печальный труд

российской мысли, что хлопочет,
чтоб оживить цветущий труп,
который этого не хочет.

Чему бы вокруг не случиться,

тепло победит или лед,
страны этой странной страницы,
мы влипли в ее переплет.

Здесь грянет светопреставление

в раскатах грома и огня,
и жаль, что это представление
уже наступит без меня.

Российская природа не уныла,

но смутною тоской озарена,
и где ни окажись моя могила,
пусть веет этим чувством и она.