Гармония

Какими словами можно было бы ответить на эту тревожную страсть? Трава там, где они остановились, была высокой. Они расстелили голубую накидку в дрожащей тени дерева и сделали так, как решили. Она не сняла только своих длинных белых носков. Он знал, что на всю оставшуюся жизнь у него сохранится память о ее хрупком девичьем теле, о ее внезапно обнажившихся ослепительно белых зубах, о словах, застрявших у нее в горле и превратившихся в сдержанные стоны. Потом она уснула, но не так, как утром, когда он велел ей пойти отдохнуть; в ее полуприкрытых глазах какое-то время сохранялось нечто похожее на воспоминание о счастье. Он укрыл ее полой накидки, чтобы она не простудилась. Вальтер не задавался вопросом, каким образом после стольких усилий ей удается держаться наравне с ним, потому что сам он с безумным упрямством, являвшимся побочным продуктом его усталости, решил сдаться лишь в том случае, если перст Божий укажет именно на него. Он решил закурить сигарету, но ему стало противно от табачного дыма, и он загасил ее о траву. Он подумал о седьмом, о девятом, об одиннадцатом, о лежащем на плоском камне парне с перерезанным горлом, о тех двоих, расстрелянных в деревне Б. Нигде нет никакой безопасности. По правде сказать, никто не обязан был давать нам ни жизнь, ни смерть, а самое главное – счастье. Следовательно, нужно все время быть начеку, даже если это и бесполезно, потому что ничего больше не остается и потому что все испокон веков только и занимаются тем, что пытаются уберечь то, что в конечном счете все равно у них отнимут. История мира – это история часовых, история стерегущих, тех, кто стоит за зубцами крепостных стен, бодрствует у постели больного, поддерживает огонь в очаге и порядок в часовне, следит за медленным ростом растений. Вся история – это лишь настороженное внимание, а в результате зубцы оказываются все равно разрушенными, больные умирают, огонь гаснет, часовни превращаются в руины, засуха губит урожаи, и все это повторяется снова и снова, но уже с другими исполнителями.

А потом он подумал о страхах Гармонии, об этих стаях изголодавшихся волков, которые, возможно, бродят где-то поблизости. И ему представилось, как на его глазах разыгрывается сцена. В этой сцене люди говорили на чужом языке, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Он видел ее в каком-то ненастоящем сне, где вдруг слышались и слова из его родного языка, такие, например, как "любезная мадемуазель", и он чувствовал, как в грудь ему с силой упирается ствол винтовки. Он видел, как Гармонию прижимают к земле, раздвигая в стороны руки и ноги, и как она яростно мотает головой, тщетно выражая таким образом свое несогласие, а сам он присутствует при всем этом, видит, как берут то, что отныне он считал своим единственным достоянием, и не может ничего сделать. Только что, расстегивая ее халат, он сказал Гармонии: "Понимаешь, в любви хорошо хотя бы одно: всегда имеешь при себе то, чем она удовлетворяется; это и недорого, и дается как бы в довершение ко всему остальному". А оказывается, даже это может быть украдено. Во сне, который, несмотря на все усилия, хватал его одновременно и за волосы, и за ноги, он стал добычей воров. В меньшей степени, чем Гармония, а, впрочем, в меньшей ли? Добычей ведь является и человек, у которого отнимают то, что он любит. Он дергался, ругался, умолял, поминал Бога, этого злого вора, бандита из бандитов, который решает, не давая никаких объяснений, самого изощренного из всех тиранов. "Я понимаю, – размышлял или грезил Вальтер, – почему в его честь жгут свечи и курят благовония, почему его стараются веселить и отвлекают его внимание, принося ему в жертву черных кур и баранов. Он, наверное, страшно скучает, причем постоянно. Вот люди и стараются его развлекать, опасаясь, как бы он не нахмурил брови". Ему показалось – значит, то и в самом деле был сон, – что он находится в одном из тех огромных сооружений, которые строятся во славу высшего существа. Солдаты, одетые в лохмотья, лишившиеся конечностей, исходящие кровью, размашистыми ударами молотков прибивали к стенам поминальные доски, на которых везде была одна и та же надпись: "В память о Гармонии". Они вбивали гвозди все быстрее и все больше суетились. От стука молотков у него уже раскалывалась голова. Кое-кто из работавших, глупо хихикая, стал проявлять какую-то нездоровую, таящую в себе опасность инициативу. На досках, которые они теперь прибивали, было написано: "В память о пипке Гармонии", "В память о прелестной попке Гармонии". Это были взрывоопасные доски, которые нужно было прибивать осторожно, но безумцы не понимали этого и били своими молотками, как глухие, как настоящие сумасшедшие. Вдруг ужасный взрыв сотряс здание. Вальтер вскрикнул и скорчился на земле. И тут же посмотрел налево. Гармония спокойно спала, подобрав ноги, укутанная в свою просторную накидку. Она повернулась во сне набок, и щека ее покоилась на траве. Озеро казалось теперь более темным, солнце было уже не в зените.